Белая церковь. Мосты

— Ну не спорю, — созналась она, — наш храм давно пора обмазать глиной и побелить. Этими днями я как раз собиралась браться за побелку, для того и заложила новую печь, чтобы хорошую известь выжечь…

— Воробьиные твои мозги! Сколько эту лачугу ни бели, потолок не выровняется и дырявая кровля не перестанет протекать!

Екатерина стояла смущенная, виноватая, но верующая.

— Толкуйте как хотите, а это все-таки храм. Тут мы венчаемся, тут крестим своих ребятишек, тут отпеваем своих близких и не можем, ей-ей, не можем бросать его на произвол судьбы! Бог нам этого не простит.

Отец Гэинэ вдруг понял, что потратил массу времени впустую.

— Ребятишки твои в низине или тут, на горе? Матушка меня еще с вечера за тобой посылала — как-никак ты моя единственная певчая, и без тебя ни литургии, на вечерни. Собери свою ораву и давай, пока я не уехал.

С тяжелым узлом в одной руке, с железным замком в другой он направился к выходу. Екатерина помогла дотащить мешок до дверей, но перед выходом, отдав священнику мешок, взяла у него замок и заявила:

— Если у вас так мало веры, что вы, чуть что, даете деру, так вот назло вам останусь…

— Сорока ты дремучая, — прошептал в ужасе священник, — а ты подумала, что ждет тебя, единственную в селе женщину, к тому же молодую, после того как вся эта армада переправится через Днестр?

— Ничего, у меня шестеро ребятишек. Они меня защитят.

— Да чем тебя те малолетки защитят?

— Чистотой и непорочностью.

— А если не смогут?

— Если не смогут, меня защитит этот храм.

— Если ты еще раз назовешь эту хибару храмом, я уеду, даже не дав тебе своего отеческого благословения…

Ее глаза, чистые степные родники, переполнились влагой.

— Да как не называть мне его храмом, когда вон сколько раз в зимнюю стужу тут на наших глазах рождался младенец! Сколько раз с этого амвончика доносилось слово господне! Сколько раз мы плакали, когда наступал час распятия, и содрогались от счастья, когда Иисус, воскреснув из мертвых и смертью смерть поправ, выходил оттуда в белом одеянии…

— Откуда выходил?

— Да вон из той боковой дверки…

Отец Гэинэ стоял над мешком, разинув рот, — такого с ним еще не бывало. Чтобы его прихожанка утверждала, что видела своими собственными глазами…

— Дочь моя возлюбленная… В трудные времена судьбу нашего народа решала не голова, а ноги.

— Вы думаете, мы бегством спасали себя?

— Чем же?

— Тем, что держались за эту глину и за этот крест.

Матушка на улице уже не стучала — она вопила в полный голос.

— Да иду же, вон он я, в дверях стою! Не знаю, — добавил священник, несколько понизив голос, — не знаю, дочь моя, может, я и не совсем прав, выбрав паству, а не храм, но выбор уже сделан, так что прощай, глупое мое дитя. Пусть в эту лихую годину бог хранит тебя, и твой очаг, и твою землю, и эту бедную…

— И этот храм.

— Ну хорошо. И этот храм.

Тяжелое, крупное лицо Екатерины озарилось счастьем.

— А если это храм и вы нас покидаете на столь долгое время, почему бы вам не вернуть хотя бы часть церковной утвари?

— Милая моя ягодка, что я могу вернуть, когда тут всего полмешка добра!

— Хоть бы Евангелие оставили. Какой это храм без слова господня!

— А то ты не знаешь, что у нас всего одно Евангелие, за которое я еще в позапрошлом году отдал кобылу с жеребенком и с тех пор на одной кляче езжу. Стыд и срам.

— А псалтирь?

— Псалтири у нас сроду не было.

— А вон там лежало несколько листочков?

— Там лежали всего три псалма, переписанные мной в молодости, когда еще рука не дрожала. Я их храню как свидетельство своей грамотности, вдруг проверка какая будет, но, если ты уж так просишь, я их тебе, пожалуй, оставлю. Только смотри, береги от огня, от влаги и не давай ребятишкам ими играть.

Завладев листочками, женщина положила их там, где они всегда лежали, и, вернувшись, встала в дверях, загородив собой выход.

— А… светить?

— Что светить?

— По вечерам, говорю, когда мы соберемся на вечерню и народ опустится перед алтарем на колени, а я выйду петь на клиросе…

— Да какое тут может быть пение?!

— Самое обыкновенное. Крещеные, как-никак, и, когда солнце пойдет к закату, а со стороны монастыря позвонят к вечерне, мы соберемся, оставшиеся в селе прихожане, я раскрою перед собой те листочки, и как мне тогда без свечки?

— Воска у меня нету, — сознался отец Гэинэ.

— Зачем тогда листочки подарили? Как я их в темноте читать буду?

— Дочь моя, какая свеча поможет тому, кто грамоты не ведает!

— Как не ведаю? Да сколько раз я тут, на клиросе, читала Часослов?

— Это потому, что, будучи от природы смышленой, ты выучила все наизусть и шпаришь по памяти.

— А вдруг в один прекрасный день бог смилуется, и буквы передо мной откроют свои тайны? Как я в ту тайну проникну, если в церкви будет темно!

Отец Гэинэ перекрестился и, запрокинув голову, признался всевышнему:

— Господи, какие у меня муки с этой дурой, какие муки!

Подумав, покопался в мешке, достал оттуда несколько огарков, завернутых в тряпочку.