Белая ворона

Массивная фигура Надины Семеновны поторчала некоторое время в проеме, и дверь захлопнулась.

— Продолжим, — сказала Марь Яна, поднимаясь со стула.

Она взяла свой стул, поднесла к двери и просунула в дверную ручку. В классе засмеялись.

— Не вижу ничего смешного. Рассказывай, Давыдова. Мы слушаем.

Алена опять вздохнула. Трудно было перестроиться на уроки. Сережка Жуков, как обычно, не слушал и даже не замечал того, что происходило в классе. Перед ним на столе лежала книга, он сидел, уткнувшись в нее.

— Сейчас бы прочитать хорошую книгу, — сказала Алена, имея в виду Сережку, но он не услышал ее.

— Что? — спросила учительница.

— Марь Яна, можно я прочитаю стихи?

— Об экономике ФРГ?

— Нет.

— Никаких стихов, Давыдова. У нас урок географии. Что с тобой? Не знаешь урока?

— Знаю, — сказала очень серьезно Алена, и было видно: знает.

В классе зашумели: «Пусть прочитает», «Читай, Давыдова!».

— Или лучше тогда отпустите меня с урока.

Она сказала это без вызова, без озорства, устало и печально.

Марь Яна внимательно посмотрела на девчонку. На какую-то долю секунды увидела на месте Алены Катьку и сразу поняла по интонации, что надо разрешить. Подумала с нежностью к своей младшей сестренке и к Алене: «Господи, с этими девчонками так легко наломать дров, так легко не услышать, что девчоночье сердечко бьется не в механическом, а в человеческом ритме».

— Ну, хорошо, Давыдова, читай, если иначе нельзя. Тиха-а! Тиха-а! В конце концов не каждый день нам предлагают стихи.

— «Признание в одиночестве».

Все притихли. Было что-то необычное в том, как озаглавила свои стихи Алена. Все ждали, что она прочтет.

— Жуков читает книжку, — сказала Алена.

— Жуков, убери книгу. Давыдова хочет прочитать свои стихи. Послушай и ты, пожалуйста.

— Да пусть читает, — сказал Сережа, нехотя пряча книгу в стол.

И наступила тишина. Сердце в груди Алены гулко билось, все громче, громче…

— «Передо мной бумажный лист трещит от чувств моих духовных, где каждый суффикс, словно свист, ломает строй стихов неровных. Чудак, он верит пустоте, которую я лью отныне, чтобы забыться вдалеке и жить одной в ночной пустыне, куда я часто ухожу, куя в груди своей металл, и я в себе враз нахожу чудесный мой сентиментал».

Хохот взорвал тишину недоумения, подбросил ребят над скамьями. Некоторые засучили ногами от удовольствия. Все были восхищены Аленой, тем, как она ловко сумела притвориться серьезной и взволнованной.

— Сентиментал! — восторженно всхлипывал Юрка Лютиков.

— Коровья тоска! Есть такая порода коров — сентиментальская. Честно!

— Симментальская, дурак!

— Лирика симментальской коровы, — сказал Валера. — Хи-хи!

— Га-га!

Алена и сама смеялась. Она не понимала, как это произошло. Зачем они смеются? Зачем она сама смеется? Она писала и прочла им серьезные стихи. Она высказала в них всю муку, которую невозможно нести в себе молча. Алене было смешно до слез. Она хохотала и вытирала слезы.

— Хватит, Давыдова, — сказала учительница. — Пойди погуляй.

— Я больше не буду.

Вместо признания получилась хулиганская выходка. Она сама предала свое признание и призвание — слишком долго ерничала, заигралась, зарифмовалась. Никто не заметил, что в этом стихотворении совсем почти не было нарочито уродливых поэтических фраз, а какие были, пришли в стихи сами. «Но ведь я чувствовала, чувствовала, — подумала Алена. — Мне же по-настоящему больно было и сладко от каждого слова. Почему же они не почувствовали?»

Лидия Князева пришла к концу уроков, чтобы встретиться с Аленой Давыдовой. Они вместе вышли на улицу. Пригревало солнышко, снег подтаивал, оседал. Огромные глыбы сбрасывали с крыш на тротуар. Они лежали вперемешку с кусками льда.

Алена любила это время, когда все начинало таять и с крыш сбрасывали снег. С их дома вчера весь вечер счищали глыбы снега и сбивали сосульки, скребли по железу. А утром дворник скреб под окнами, не давал спать. Но было приятно прислушиваться. Весна!

— Ты вела себя так вчера почему? — спросила журналистка.

— Так, — ответила Алена. Она не была расположена к разговору.

— Ты вчера довольно метко бросила тетрадкой в этого парня. Ты что… очень его не любишь?

Она засмеялась, приглашая Алену к откровенному разговору. Лидии Князевой было лет тридцать — тридцать пять, но голос у нее был какой-то старый, хриплый и смеялась она хрипло, вернее не смеялась, а мелко-мелко кашляла. И в конце, когда уже не хватало дыхания, гулко, болезненно откашливалась и набирала полную грудь воздуха для нового приступа смеха.

Алена прошла еще несколько шагов, не отвечая на вопрос, который считала необязательным, и остановилась.

— Спрашивайте, что вы хотели спросить?

— Идем. Я тебя провожу. По дороге и поговорим. Ты куда идешь?

— Я иду на крышу.

Лидия Князева не удивилась.