Беленькие, черненькие и серенькие

И вот Поскрёбкин городничим в Холодне. Здесь представился широкий кругозор его наклонностям; начальства для него в городе не было. «Гуляй, мой меч!»[200] — сказал бы он, если б знал стихи из новейших трагедий. Тут начались у него — ведь голодал шесть месяцев — ненасытные припадки каких-то аппетитов. То появятся аппетиты на сахар, осетрину, стерлядь, лиссабонское[201] и прочие съестные и питейные припасы; то на сукно или материю для жены. Давай то и другое, пятое и десятое. Беда, коль не заморить этих прихотей. Берегись тогда первый купец, попавшийся ему на глаза: сейчас оборвёт, да ещё хуже что б не наделал. «Пожалуй, чего доброго, подлец и впрямь обесчестит, наплюёт в глаза!» — говорит торговец, который успел ему подвернуться. И несёт с низким поклоном от усердия своего. Наконец вкусы Поскрёбкина до того стали разнообразиться, что слюнки у него потекли на всё, что жадным глазам его только полюбится, даже на коров, на лошадей. Может быть, со временем пришёл бы аппетит и на домик; но, как увидим далее, Максим Ильич умел разом пересечь припадки его бешеного обжорства.

Ездил Поскрёбкин, развалясь в крытых дрожках, на чубаром иноходце с такою же пристяжною[202], которая завивалась кольцом и ела землю. Вот увидал он у Максима Ильича кровного серого рысака; спит и видит: достать рысака. Вихрем прокатит на нём хозяин; кажется, так и топчет им городничего.

— Воля твоя, — говорит Поскрёбкин Максиму Ильичу, — уступи, брат, серого коня. И во сне меня мордой пихает. Аппетит на него такой припал… слышь (тут он взял руку своего собеседника и приложил ладонь к желудку), так и ворчит: подай ры-са-ка! Не дашь — свалюсь в постель, будешь Богу отвечать. Я ли тебе не слуга?

— Поворчит, — отвечал Пшеницын, — да и перестанет, а я тебе по этой части не лекарь. Серого коня любит жена: не отдам ни за какие деньги.

— Ой ли?

— Сказал.

— Последнее слово?

— Решительное.

— Ну, смотри, брат Максим, доеду.

— Доезжай, а я покуда поеду на рысаке. Ещё будь раз навсегда сказано: бесчестных и беззаконных дел не делаю и не только тебя — никого не боюсь.

— Помни ты у меня эти слова! — сказал Поскрёбкин и погрозил своим пальцем, как жезлом.

— Никогда не забываю; готов повторить и повыше кому.

С того времени городничий и рвёт, и мечет, и кипит гневом на Пшеницыных. Ещё более разожгли его следующие случаи. На другой день в церкви у обедни Прасковья Михайловна стала впереди городничихи, а после обеда проехала мимо окон её на лихом сером рысаке, в новых щегольских дрожках. Мелькнула молнией, и сердита и блистательна, да ещё обдала городничиху, будто в насмешку, облаком пыли.

— Купчиха лезет вперёд! Я всё-таки начальница города, — говорила жена городничего. — Воля твоя, это афронт[203]. Я этого не потерплю, я напишу к моей благодетельнице. Как хочешь, Герасим Сазоныч, ты у меня упеки её в тюрьму, чтобы не хвалилась; не то разведусь с тобой.

Выжидая случая подкосить Максима Ильича, как говорил Поскрёбкин, он продолжал безбоязненно свои подвиги. Так забывают этого рода люди свои прежние невзгоды, иногда нужду, холод, голод, страдания целого семейства, лишь только на новом месте удаются им новые беззаконные приобретения. Так-то бывает… Придёт беда — люди охают, стонут, обещают исправиться, обновиться и просветиться добром; пройдёт невзгода — забывают всё, и опять принимаются за старое, и опять погрязают в тине невежества, в неге взяточничества.