Олли действительно такой же милый и добрый, как и папа. Хотя внешне совсем другой. Он очень высокий и жилистый. Когда-то он был танцовщиком, но сейчас, на восьмом десятке, он уже, естественно, не может танцевать. Однако Олли, со своей гривой седых волос, до сих пор выглядит весьма элегантно. Его лицо, которого не касалась рука пластического хирурга, кажется очень мудрым и понимающим. По крайней мере, мне. Ладно, наконец сдалась я. Пусть Олли тоже знает.
И папа начал рассказывать. Он старался говорить моими словами. Правда, начал он не с того, с чего начала я в своем письменном отчете, а с приезда Сьюзен на Сент-Эспри и нашей поездки в Канны.
— Вот это история! — обратился папа к Олли, который сидел, сдвинув очки на макушку, и ласково смотрел на меня.
Олли долго молчал, а потом произнес своим хорошо поставленным голосом:
— Итак, они покончили с твоим фильмом, они покончили с твоей карьерой, они покончили с твоим любовным романом.
Я не стала ему отвечать. Как я уже объясняла, мне настолько претило обсуждать маму, что я сейчас чувствовала себя нравственно опустошенной. Жалость Олли смущала меня. Не думаю, что я и дальше смогу делиться с кем-либо своими переживаниями. Я не верю разговорам в пользу бедных. От этого мне становится только хуже.
— А потом они захотели покончить с тобой, — продолжил Олли. — Швейцарская школа — это дверь туда, откуда не возвращаются. Но ты не позволила вычеркнуть себя из сценария.
— Да, полагаю, что так, — выдавила из себя я.
— Похоже, мать внезапно обнаружила в твоем лице конкурентку, и перенести это оказалось выше ее сил.
— Можешь повторить еще раз, — перебил Олли Джи-Джи. — Мать не выносит конкуренции.
— Но, мистер Бун, она ведь заранее ничего не планировала, — слабо сопротивлялась я. — Действительно не планировала. Она любит Марти, и это единственное, что она понимает.
А потом Олли произнес небольшую речь:
— Ты слишком добра к ней. И пожалуйста, зови меня Олли. А теперь позволь мне кое-что объяснить тебе насчет твоей матери, хотя я и не имею удовольствия ее знать. Но мне знаком такой тип людей. Я всю жизнь с ними сталкивался. Их все жалеют, поскольку они кажутся такими беззащитными. Но на самом деле ими движет одно лишь безмерное тщеславие, которого обычному человеку понять не дано. А беззащитность — всего лишь маскировка. Из твоих слов я понял, что и мужчина тот не слишком-то много значит для твоей матери. Нет, полагаю, что твоя мать всегда нуждалась в ограниченном круге людей. Это ты, ее подруги Триш и Джилл, а также несколько блестящих друзей. И она соблазнила Марти Морески, а потом и вышла за него замуж только тогда, когда обнаружила, что он влюблен в тебя.
Очень похоже на правду. Очень похоже на страшную правду. Но я до сих пор сохраняла остатки преданности маме, а потому такая правда причинила мне боль. И я вдруг вспомнила тот случай, когда Марти поцеловал меня в лимузине. Я вспомнила выражение маминого лица. Неужели один мимолетный поцелуй мог стать предвестником конца нашей любви?
Но я не сдавалась. Я пыталась спорить. Я объяснила Джи-Джи и Олли, что Марти заботился о маме так, как ни один мужчина до него. Я прекрасно помню маминых прежних дружков, которые требовали подать им ужин, спрашивали, где лежит их одежда, клянчили деньги на выпивку и сигареты. Мама была способна два часа стоять у плиты, чтобы угодить Леонардо Галло, а тот мог запросто швырнуть тарелку в стену. Нет, Марти стал первым мужчиной, который заботился о маме.
— Естественно, — хмыкнул Олли, — и ей вполне хватило бы одного того, что с ней нянчатся, пока ты не стала для нее угрозой.
Я согласилась с ним, но слишком уж все было некрасиво и сложно.
И тут папа сказал, что сейчас не имеет значения, с чего это Бонни так взъелась на меня, но теперь я рядом и могу жить в Нью-Йорке вместе с ним и Олли, а с Бонни он как-нибудь справится.
Олли сначала ничего не ответил, а потом, посмотрев на папу, тихо сказал:
— Все замечательно, Джи-Джи, за исключением одного маленького «но». «Юнайтед театрикалз» — мой продюсер. Они финансируют «Долли Роуз».
Папа ответил Олли грустным взглядом, но промолчал. И тогда Олли выдал еще одну речь: