Белка

Митя был совершенно не готов к такому обороту наших отношений, я видела, что стыд и подавленность гнетут его по утрам, за завтраком, и позже за обеденным столом, и в те часы на людях, когда мы ехали электричкою в Москву или обратно, бегали в хлопотах по делам поступления его в художественное училище. В приемной комиссии мы узнали, что Митя, несмотря на рекомендацию самого Хорошутина, не может особенно надеяться па поступление, ибо совершенно не имеет навыков академического рисования. Нужно было срочно научиться рисовать гипсовые орнаменты, глиняные кувшины, драпировки и восковые фрукты. И вот я бросилась к Сомцову, племяннику Хорошутина (последнему мой дядя-архитектор, брат отца, проектировал и строил дачу в Ярахтурском районе), и Сомцов дал адрес одного Дома культуры строителей, где была изостудия, которою руководил его знакомый, и мы с запиской Сомцова поехали искать Дом культуры.

Мы оба вступили в новую, ложную стадию наших отношений, когда днем я вела себя как ни в чем не бывало и строила из себя озабоченную учительницу… а по ночам я видел на узком ложе своем некую нагую ведьму с горячими бедрами, налитыми неизрасходованным пылом застоявшейся девственности. Но мне было всего семнадцать лет, я не выдерживал своей неокрепшей душою груза греховности и поэтому днем, встречаясь с Серафимой Григорьевной, матерью Лилианы, не мог взглянуть ей в глаза… да, моя мать начала о чем-то догадываться, временами пристально, с явным призывом к откровенности смотреть на меня, однако я принимала вид безмятежной невинности, висла у нее на шее и всячески дурачилась.

Однажды я поздно залежалась в своей постели, никак не могла отдохнуть после прекрасной и ужасной ночи, как вдруг вошла мать, села на край кровати и, просунув руку под простыню, принялась щекотать мою ногу. Я засмеялась, потом капризно захныкала и принялась колотить пятками по постели, брыкаться, — я вдруг ощутила такую радость и полнокровное счастье просто оттого, что живу, проснулась, открыла глаза и вижу добродушное, оплывшее лицо матери, что готова была кричать от радости. И все это поразительное счастье открыл мне некрасивый мальчик, мой ученик, моя великая гордость и надежда. А ты тут, чудачка, со своими настороженными глазами, ищущими какую-нибудь схоронившуюся крысу неприличия, паутину греховности… О, мама!

«Мне показалось, — вкрадчиво начала она, испытующе глядя на меня… — Мне показалось, — сказала Серафима Григорьевна, — что ночью в комнатке у Мити кто-то разговаривал и смеялся». (Я стоял за дверью, только что войдя в дом из сада, и слышал каждое слово из разговора матери и дочери.) — «Ну и что? Митя, наверное, и разговаривал во сне. Наверное, бредил, — ответила дочь, зевая в кулачок. — Такое за ним водится». — «Нет, это был не Митя, — возражала Серафима Григорьевна. — Голос был женский». — «Что ты хочешь сказать, мама? Что Митя может разговаривать женским голосом? Или что к нему по ночам приходит какая-то неизвестная дама?» — «Ах, дочуля, ты прекрасно знаешь, что я хочу сказать». «Представь себе, ни-че-го… ах! Ничего не знаю и не понимаю, мамочка». — «Ты не боишься за последствия, Лиша?» — «Я тебя не понимаю, мама». — «Прекрасно понимаешь. Зачем нужно лгать, хитрить, если мы все равно умрем когда-нибудь?» — «Ну, занесло тебя… И все же объясни, к чему твои торжественные предисловия?» — «Я ночью стояла за дверью и все слышала». (Я тоже теперь стоял за дверью и все слышал.) После долгого молчания Лилиана спокойным голосом сказала: «Ма, есть такие вещи, о которых ты не имеешь права спрашивать у меня». — «Как, в своем собственном доме? У своей родной дочери?» — «Вот именно. Ты сама правильно сказала: все равно умрем когда-нибудь. Поэтому есть вещи, которые тебя совершенно не касаются, а касаются только меня». — «Я думаю, развращение малолетних в моем доме касается и меня». — «Что-то, мама, ты часто повторяешь: в моем доме… А я что, в чужом доме?» — «Нет, дом и твой, ты здесь выросла. И я не это имела в виду, ты знаешь». — «Тогда оставь меня в покое». — «Нет, не оставлю. Я выгоню этого мальчишку. Какой стыд, боже мой!» «Ты зачем вошла сюда и за ногу меня ущипнула?» — «Сегодня же выгоню!» — «Ведь ненавидишь, а щиплешься, целуешь меня». — «Что же это происходит на свете? В моем доме!.. Кошмар». — «Опять твой дом? Да провались ты со своим домом, могу хоть сейчас уйти». — «Ты с ума сошла?» — «Могу назад уехать». — «Нет, она ненормальная. Она, видите ли, в чем-то обвиняет меня. Меня!» — «Оставь нас в покое. Я уйду». — «Нет, уйдет он». — «И он тоже уйдет». — «И вы поженитесь?» «Если надо будет, поженимся». — «Это кто же вас поженит?» — «Через год нас поженят, не беспокойся». — «Что ж, тогда и поздравлю тебя с муженьком, который будет в два раза моложе». — «Ну и что? И вовсе не в два раза, а всего на одиннадцать лет». — «Всего на одиннадцать? И это ты считаешь нормальным?» Ох, как я ненавидела с детства это ее слово. Нормально. Ненормально.