Белка

Поезд подходит наконец к какой-то станции, дверцы вагона с грохотом раздвигаются, белка хочет выскочить наружу, но навстречу ей плотным скоплением, отпихивая друг друга в дверях, вваливаются пассажиры. Пушистый зверек бежит по проходу вдоль вагона, пробираясь среди множества снующих ног. Добравшись до передней дверцы, поворачивается и скачет назад. И тут ее замечает некий павиан с огромными бакенбардами, в белой полотняной кепочке, вскакивает с места, на которое только что плюхнулся было, опередив устремившуюся туда же старуху с траурным венком на плече, - раздвинув руки, нагнувшись, бакенбардист крадется, покачиваясь подрывки стронувшегося поезда, внимательно следит за каждым движением белки. В вагоне поднимается шум, галдят женщины, смеются мужчины, топают ногами, хлопают в ладоши. Старуха с траурным венком быстренько занимает освободившееся место и,прислонивкколеням бумажно-проволочный символ печали, тоже с живейшим интересом включается в наблюдение за действиями бакенбардиста.

Веселый павиан, похоже, вскоре добьется успеха - белка опять дошла до конца вагона и, припав головою к дверце, неподвижно замерла... Преследователь метнулся к ней, припадая на колено, от натяжки с неимоверным треском лопнули на нем штаны по заднему шву, но все манипуляции и жертвы бакенбардиста оказались напрасными - белка с молниеносной быстротой ускользнула от него, взбежав по стройной ноге стоявшего рядом десантника живо вверх, к его голубому берету, и оттуда, пружинисто сработав задними лапками и вытянув в воздухе пушистый хвост, плавно полетела над пассажирскими головами... В то же мгновение я ощутил бесподобное чувство свободы, о котором поведал людям Экзюпери, - абсолютной свободы, что познается в небе, над всеми облаками, залитыми лунным сиянием, под огненным мерцанием звезд - трагичной свободы, постигаемой в ту минуту, когда в баке летящего самолета кончается горючее. Голубой берет юного десантника, от которого я оттолкнулся и полетел в последнее неведомое, промелькнул внизу и исчез навсегда, как синий взгляд чьих-то внимательных ко мне глаз, и я оказался в Чикаго, на верхнем этаже роскошнейшего отеля, и смотрел с высоты птичьего полета на огромный город, половина которого была залита солнечным светом и пылала тысячами отраженных окнами солнц, а вторая половина была в уютной тени, солидная, геометрически правильная, отформованная в кубики респектабельных небоскребов. Мне предстояло расстаться с женою и, оставив ее в Штатах, где у нее были затяжные дела, отправиться самолетом домой в Австралию, и я собирался в путь, но в какую-то минуту, засовывая в чемодан покупки, вдруг был захвачен мощным и упоительным чувством свободы тех, которые взлетают к небу, чтобы уж никогда не возвратиться на землю живыми. Не то чтобы я опасался предстоящего перелета на авиалайнере, и не в этот раз у меня возникло подобное чувство - уж давно, с тех пор как я отлетел от Шереметьевского аэропорта в самолете французской авиакомпании, во мне родилась трезвая и страшная уверенность в том, что я полетел лишь для того, чтобы грянуть наземь мертвым. Прожив долгие годы в богатстве, я постепенно обрел привычки богачей, совершенно переродился, но тот человек, который в Шереметьеве прощался со своим другом-белкой, всегда знал с тех пор, что все эти привычки - гнусность, к которой он втайне, оказывается, всегда стремился, и, достигнув подобной гнусности, ему уже никогда больше не взмыть над судьбою, как круто взмывает самолет над краем леса, окружающим поле аэродрома.

Вдруг я очутился в едущем по вечерней улице роскошном автомобиле, вокруг кипела огненная свистопляска рекламы, густая толпа праздного народа заполняла тротуары и выхлестывала на проезжую часть, так что машину вести надо было осторожно, и ногу я то и дело переносил с акселератора на тормоз. В этом городе - уже в Индонезии - чуть ли не каждый вечер кипел карнавал и веселье никогда не иссякало. "Индонезия, любовь моя", - когда-то пел я в юности, и теперь я еду в машине по этой стране, и она, в общем-то, оказалась почти такой же, какою представала в песне: "Морями теплыми омытая... лесами темными покрытая". Народ здесь жил веселый и красивый, любил устраивать праздники по всякому поводу...

Я еду тихо, но не останавливаюсь, потому что знаю по опыту, как это опасно: набежит банда проституток, хорошенькие, юные девочки распахнут дверцы, влезут в машину, начнут щебетать, мяукать... От них не очень-то легко отделаешься, и я однажды вынужден был истошным криком призывать полицию...