Бельканто

Гэн решил взять поиски нового аккомпаниатора на себя. Никаких особых лингвистических ухищрений для этого не требовалось, потому что фортепиано на большинстве языков так и оставалось фортепиано. Конечно, Роксана Косс могла бы поискать аккомпаниатора и сама, объясняясь жестами, но она стояла с господином Хосокавой у окна и смотрела в раскинувшуюся перед ними туманную пустоту.

– Вы играете на рояле? – спросил Гэн у русских, которые курили в столовой. Они уставились на него сквозь клубы дыма, а затем замотали головами.

– Господи! – воскликнул Виктор Федоров, прижимая руку к сердцу. – Да я бы с радостью выучился! Скажите Красному Кресту, чтобы прислали сюда репетитора, и ради нее я освою рояль! – Остальные русские засмеялись и принялись сдавать карты.

– Фортепиано? – спросил Гэн у другой компании. Он последовательно обходил всех гостей и задавал им один и тот же вопрос. Террористов он обходил стороной, решив, что в джунглях они вряд ли могли брать уроки музыки. Гэн представил себе ящериц, шмыгающих по педалям, сырость, пропитывающую клавиатуру, ползучие растения, мало-помалу оплетающие тяжелые деревянные ножки. Испанец Мануэль Флорес, француз Этьен Буайе и аргентинец Алехандро Ривас сказали, что они умеют немного играть, но не знают нот. Андреас Эпиктетус сказал, что неплохо играл в молодости, но уже много лет не садился за инструмент.

– Каждый день моя матушка заставляла меня играть, и, когда я собрался съезжать от родителей, сложил все ноты на заднем дворе и сжег, прямо у нее на виду. С тех пор я к клавишам не прикасался.

Все остальные сказали, что не умеют. Люди начали вспоминать, как брали пару уроков или пытались научиться играть в детстве. По всей комнате шелестели слова «пианино», «рояль», «фортепиано». Гэн подумал, что никогда еще в заложниках не оказывалась столь некультурная группа людей, причем самого себя он тоже включил в их число. Чем они занимались все эти годы, что не озаботились освоить столь важный инструмент? И если они не желали играть на фортепиано раньше, то теперь уж точно все захотели. Захотели играть для Роксаны Косс.

И тут Тецуа Като, вице-президент компании «Нансей», которого Гэн знал многие годы, улыбнулся и молча пошел к «стейнвею». Это был худощавый человек пятидесяти с небольшим лет, с чуть тронутыми сединой волосами и, по наблюдениям Гэна, чрезвычайно молчаливый. Он имел репутацию очень хорошего математика. Рукава рубашки он закатал до локтей, а смокинг давно уже снял, однако уселся на табурет весьма торжественно. Все в комнате наблюдали, как он поднимает крышку фортепиано, легко пробегает пальцами по клавишам, как будто утешает их. Некоторые все еще продолжали болтовню, из столовой раздавались громкие голоса русских. Затем, даже не прося тишины, Тецуа Като начал играть. Он начал с ноктюрна Шопена – номер 2 ми-бемоль, сочинение 9. Это произведение чаще всего звучало у него в голове с тех пор, как он приехал в эту страну, именно его он выстукивал на кромке обеденного стола, когда никто не видел. Дома он смотрел в ноты и сам себе переворачивал страницы. Теперь он был уверен, что давно знал музыку наизусть. Он как будто видел ноты перед собой и читал их с безошибочной точностью. Сердцем он никогда еще не чувствовал себя ближе к Шопену, которого любил, как отца. Какое странное ощущение в пальцах после двух недель, проведенных без игры, словно кожа на руках стала совсем новой. Он слышал едва уловимое щелканье своих ногтей по клавишам. Две недели – это слишком долго. Покрытые войлоком молоточки мягко постукивали по струнам, и даже для тех, кто никогда не слышал этого произведения раньше, музыка зазвучала воспоминанием. И террористы, и заложники – все повернули головы в его сторону и слушали. И на душе у всех внезапно стало легко. Руки Тецуа Като двигались непринужденно, словно просто отдыхали то на одном месте клавиатуры, то на другом. Потом правая вдруг заставила ноты брызнуть, подобно каплям воды, звук получился такой легкий и высокий, что слушателям невольно захотелось заглянуть под крышку в поисках колокольчиков. Като закрыл глаза и представил себе, что он дома, играет на своем собственном рояле. Его жена спит, дети – два неженатых сына, все еще живущие с родителями, – тоже спят. Потому что для них игра Като стала привычной, как воздух, без которого они не проживут, но которого давным-давно не замечают. Сидя теперь за этим великолепным роялем, Като представлял своих спящих родных, и они становились частью ноктюрна: вот ровное дыхание его сына, вот жена теребит во сне подушку. Всю свою нежность он вложил теперь в звуки. Играл так, словно боялся их разбудить. Здесь была и любовь, и одиночество – чувства, знакомые всем в этой комнате, чувства, о которых никто не смел говорить. Неужели аккомпаниатор играл так же хорошо? Судить об этом было уже невозможно: даже самый талантливый аккомпаниатор – невидимка, он лишь оттеняет мастерство певицы. Но теперь все люди, столпившиеся в гостиной вице-президента, слушали Като с жадностью, и еще ничто в жизни не доставляло им такой радости.