Белки в Центральном парке по понедельникам грустят

— Ты так думаешь, ты правда так думаешь? Ох! Я опять ничего не понимаю, Гэри… Это ужасно, во мне поселилось сомнение. Ненавижу это слово! Ненавижу быть такой… но вдруг у меня не получится?

— Это противоречит твоему девизу…

— А какой у меня девиз?

— «Я верю только в себя».

— Это новость для меня…

Гортензия покусывала кончик карандаша, вновь принималась за рисунок. Ерошила рукой волосы, жалобно стонала. Он ронял еще какие-то замечания про искусство игры на фортепиано, про манеру отделять одну ноту от другой и как бы изолировать ее от других, как бы холодно раздевать и выставлять на всеобщее обозрение…

— Вот что тебе нужно сделать — раздеть, разоблачить твои идеи одну за другой. У тебя их слишком много, они бегают в голове и мешают сосредоточиться…

— Может, для пианино это подходит, но для меня…

— Ну подумай хорошенько: одна нота, потом еще одна нота, потом еще одна, не то что целая куча нот… Вот в чем разница!

— Ох! Я ничего не понимаю, что ты говоришь! Если ты думаешь, что этим мне поможешь…

— Я тебе помогаю, только ты этого не понимаешь. Иди поцелуй меня, и да будет свет!

— Мне сейчас нужен не мужчина, мне нужна идея!

— Я твой мужчина и все твои идеи. Знаешь что, Гортензия, милашка, ты без меня — расколотая чашка…

Жозефина и Ширли молча смотрели на них и улыбались. Потом ретировались на кухню, закрыли дверь и бросились друг другу в объятия.

— Они любят друг друга, это точно, только сами еще этого не понимают, — уверяла Жозефина.

— Как два влюбленных тупых ослика…

— Дело кончится большой белой фатой, — радовалась Жозефина.

— Или подушечным боем в постели, — отвечала Ширли.

— Мы будем две отличные бабушки!

— Но это не помешает мне трахаться вволю! — возразила Ширли.

— Такие они хорошенькие, наши малыши.

— Оба порядочные свиньи!

— Я была такой клушей в их возрасте.

— А у меня уже родился ребенок…

— Как ты думаешь, Гортензия предохраняется? — забеспокоилась Жозефина.

— Ты мать, тебе видней…

— Надо бы у нее спросить…

— По-моему, она пошлет тебя куда подальше…

— Да, ты права… Поверь, легче иметь одного сына, чем двух дочерей.

— Откроем сегодня фуа-гра?

— С вареньем из инжира?

— Да-да! Конечно!

— А если съесть немножечко прямо сейчас? Никто и не узнает! — предложила Ширли, глаза ее сверкали от вожделения.

— И будем пить шампанское и болтать о всяких глупостях.

Пробка выскочила, пена полилась из бутылки, Ширли быстро-быстро подставила стакан, Жозефина собрала пену пальцем и облизала палец.

— Знаешь, я нашла давеча вечером, когда рылась в помойке, черную тетрадку — личный дневник.

— Ууу! — промычала Ширли, отхлебывая шампанское. — Как вкусно! И кому же он принадлежит?

— Точно не знаю…

— Думаешь, его нарочно выкинули?

— Видимо… Наверняка кто-то из жильцов нашего дома. Тетрадка старая. 1962 год… Неизвестный пишет, что ему семнадцать и его жизнь только начинается.

— Это означает, что сейчас ему должно быть… погоди… порядка шестидесяти пяти лет! Уже не зеленый юнец… Ты прочла его?

— Начала… Но я собираюсь погрузиться в него с головой, когда все разъедутся…

— А много здесь в доме мужчин в возрасте шестидесяти пяти?

— Человек пять или шесть… И есть еще мсье Сандоз, воздыхатель Ифигении, который, по ее словам, скрывает свой возраст, а на деле ему шестьдесят пять… Я проведу расследование! Под подозрение попадают и корпус А, и корпус Б, поскольку помойка общая.

— Забавно! — фыркнула Ширли. — Единственное место, где люди из разных корпусов у вас пересекаются, — помойка!

Зоэ с нетерпением ждала 26 декабря. Она жирно обвела фломастером этот день в своем календаре и каждое утро вскакивала с постели, чтобы зачеркнуть еще одно число. «Я изголодалась, как корова без травы! Еще целых два дня! Вечность! Я не выдержу! Я умру раньше… А можно за два дня потерять два с половиной кило? И высушить прыщ? Остановить потоотделение? Выучиться хорошо целоваться? А волосы! Нужно выпрямлять их гелем или нет смысла? А заколоть или оставить распущенными? Столько непонятного! А хотелось бы быть уверенной…

А главное — что мне надеть? Такие вещи следует обдумать заранее… Можно спросить Гортензию, но ей сейчас не до этого».

Гортензия согласилась на роль ночной дуэньи. «И я не хочу просыпаться от звуков совокупления! Поняла, Зоэ? Второго я должна быть в форме. Свежая и розовенькая. А это означает здоровый крепкий сон. Не собираюсь изображать тюремщика. Так что придержите шаловливые ручонки и не вздумайте скакать друг на друге, не то настучу!»

Зоэ покраснела. Ей ужас как хотелось спросить Гортензию, как правильно скакать друг на друге и больно ли это.

Двадцать шестого декабря около пяти часов вечера Гаэтан позвонил в дверь. Его поезд прибыл в шестнадцать восемнадцать на вокзал Сен-Лазар. Никто, кроме Зоэ, не имел права открыть ему дверь, и никто не имел права показываться, когда он приедет: «Разойдитесь по своим комнатам или уйдите куда-нибудь и не появляйтесь, пока я вас не позову! А не то какой шок для парня — все эти направленные на него любопытные взгляды».