Белки в Центральном парке по понедельникам грустят

И Жозефина все забыла. Забыла нанесенную коллегами обиду, забыла тоску, терзавшую ее с того момента, как она узнала о намерении от нее избавиться, забыла, как эта тоска опустошила ее, лишила сил и идей. Книги по истории валились из рук, не хотелось писать ни строчки про двенадцатый век, в библиотеку не тянуло абсолютно. Все ее существо отказывалось признавать себя смиренной труженицей, которую поставили на место. И вот этот человек вновь возвращает ей признание и веру в себя. Говорит, что она талантлива. Она выпрямилась. Какое счастье сидеть напротив и слушать, какое счастье, что он смотрит на нее и интересуется ею.

— Что вы на это скажете? — спросил он, вновь нацеливая на нее свои прожекторы.

— Да вот…

— Вы не слишком привыкли, чтобы вам делали комплименты, да?

— Знаете, в университетских кругах принято скорее осуждать меня за то, что я написала эту книгу… Вот я и подумала…

— Что ваша книга плоха?

— Не совсем так. Я думала, что она не так уж хороша, что все это чистое недоразумение…

— Недоразумение, проданное в пятистах тысячах экземпляров? Вот бы каждый год такое недоразумение… Салат из кальмаров сегодня весьма неважный, — сказал он официанту, собиравшему тарелки перед переменой. — Вы что, решили поиздеваться над клиентами? Все хуже и хуже! На вашем месте я бы призадумался!

Официант понуро удалился.

Серюрье довольно усмехнулся и вновь обратился к Жозефине:

— А ваша семья?

— Ох… моя семья…

— Неужели они не гордятся вами?

Она смущенно хихикнула:

— Не особенно…

Он откинулся на стуле, чтобы рассмотреть ее повнимательнее:

— Тогда как это у вас получается?

— Что получается?

— Да просто жить… Я хочу сказать, что если никто не говорит вам, что вы потрясающая, где вы черпаете силы?

— Ну, я, наверное, привыкла… Так было всегда.

— Никто вас в грош не ставит? Даже вы сами?

Она повернула к нему восхищенное лицо, словно спрашивала: откуда вы знаете?

— А особенно сейчас, когда ваша сестра умерла… Вы говорите себе, что не имеете права жить, не имеете права писать, не имеете права дышать… Что вы ничего не стоите и даже, возможно, что это она написала книгу!

— Нет! Я уверена — это точно я.

Он смотрел на нее улыбаясь:

— Послушайте… Вы знаете, что будете делать дальше? — Жозефина помотала головой. — Вы начнете писать… Другую книгу. Прежде всего потому, что у вас кончатся средства. Деньги за одну книгу капают не вечно… Я не посмотрел ваши счета перед тем, как сюда прийти, но мне кажется, у вас там не слишком много осталось… Вы, вероятно, много потратили, купив квартиру…

И все закружилось.

Стол с безупречной сервировкой, белые скатерти, букеты анемонов, услужливые официанты — все завертелось белой пеленой. Жозефина едва не потеряла сознание. Одна на поле, покрытом руинами. Она почувствовала, как потеет от самых корней волос… Обезумевшим взором уставилась на Серюрье.

— Нет, не беспокойтесь… Вы не то чтобы на мели, но ваш кредит стал ниже. Вы что, не проверяете счета?

— Я мало что в этом понимаю…

— Ладно, заключаем договор: вы пишете мне книгу, я оплачиваю счета. Согласны?

— Но это значит…

— Вы вряд ли собираетесь тратить много денег, так что вы вдобавок недорого мне обойдетесь…

— М-м-м…

— Вы не похожи на женщину, привыкшую к роскоши. Не прибедняйтесь! Нужно уметь себя подать. Вы постоянно боитесь наступить на чью-нибудь тень.

Официант кашлянул, чтобы поставить два блюда, которые держал на руке. Серюрье подвинулся и заказал минеральную воду.

— Так и хотите, чтобы о вас всю жизнь ноги вытирали? Вам не надоело? Чего вы ждете, почему не можете занять подобающее вам место?

— Дело в Ирис… С тех пор как она… как она…

— Умерла? Правильно?

Жозефина поежилась.

— С тех пор как она умерла, вы предаетесь самобичеванию и запрещаете себе жить?

— М-м-м…

— Да уж… ну вы и рохля!

Жозефина улыбнулась.

— Почему вы улыбаетесь? Вы должны на меня разозлиться, я ведь назвал вас рохлей.

— Дело в том, что я сама так долго думала о себе: рохля и мямля… Но я работаю над собой и достигла некоторых успехов.

— Надеюсь. Для движения вперед необходима малая толика самоуважения, а я хочу от вас книгу. Хорошую книгу про жизнь. Такую, как первая… Но вы вовсе не обязаны дрейфовать в двенадцатом веке. Напишите о другом, иначе будете обречены на писание исторических романов и смертельно заскучаете. Это я еще мягко выражаюсь… Напишите роман о современниках, о женщинах и детях, о мужьях-обманщиках и мужьях-рогоносцах, об их женах, которые плачут и смеются, о любви и предательстве, о жизни! Сами знаете, времена нынче суровые, и люди хотят, чтобы их развлекли… Вы умеете рассказывать истории. Роман про Флорину очень хорош, а для первой попытки просто великолепен, снимаю шляпу!

— Я не нарочно…

Он ожег ее взглядом.

— Вы отныне должны запретить себе так говорить! Конечно же, вы нарочно так сделали! Она же не сама собой получилась, ваша книга?

Он прищелкнул пальцами в воздухе.

— Вы упорно работали, вы сочинили историю, написали диалоги, разработали характеры, это же все не раз плюнуть! Прекратите постоянно извиняться за свое существование! Вы утомительны, знаете… Хочется встряхнуть вас как следует.