Белла Ахмадулина

Когда жалела я Бориса,
а он меня в больницу вёз,
стихотворение «Больница»
в глазах стояло вместо слёз.

И думалось: уж коль поэта

мы сами отпустили в смерть
и как-то вытерпели это, —
всё остальное можно снесть.

И от минуты многотрудной

как бы рассудок ни устал, —
ему одной достанет чудной
строки про перстень и футляр.

Так ею любовалась память,

как будто это мой алмаз,
готовый в чёрный бархат прянуть,
с меня востребуют сейчас.

Не тут-то было! Лишь от улиц

меня отъединил забор,
жизнь удивлённая очнулась,
воззрилась на больничный двор.

Двор ей понравился. Не меньше

ей нравились кровать, и суп,
столь вкусный, и больных насмешки
над тем, как бледен он и скуп.

Опробовав свою сохранность,

жизнь стала складывать слова
о том, что во дворе – о радость! —
два возлежат чугунных льва.

Львы одичавшие – привыкли,

что кто-то к ним щекою льнёт.
Податливые их загривки
клялись в ответном чувстве львов.

За все черты, чуть-чуть иные,

чем принято, за не вполне
разумный вид – врачи, больные —
все были ласковы ко мне.

Профессор, коей все боялись,

войдёт со свитой, скажет: «Ну-с,
как ваши львы?» – и все смеялись,
что я боюсь и не смеюсь.

Все люди мне казались правы,

я вникла в судьбы, в имена,
и стук ужасной их забавы
в саду – не раздражал меня.

Я видела упадок плоти

и грубо повреждённый дух,
но помышляла о субботе,
когда родные к ним придут.

Пакеты с вредоносно-сильной

едой, объятья на скамье —
весь этот праздник некрасивый
был близок и понятен мне.

Как будто ничего вселенной

не обещала, не должна —
в алмазик бытия бесценный
вцепилась жадная душа.

Всё ярче над небесным краем

двух зорь единый пламень рос.
– Неужто всё ещё играет
со львами? – слышался вопрос.

Как напоследок жизнь играла,

смотрел суровый окуляр.
Но это не опровергало
строки про перстень и футляр.

Июнь 1984

Ленинград

Изгнание Ёлки

Борису Мессереру