Белла Ахмадулина

Белла Ахмадулина,

почетный член Американской Академии искусств.

Но пишу я Вам вовсе не о себе – к Вам, о других. Ко мне обратилось по телефону, по почте, на улице, в Ново-Арбатском гастрономе и вошед ко мне в дом без зова – множество людей, прекрасное, но испугавшее меня множество. Я за них испугалась: их страдание и отчаяние, посвященное Вам, их надрывное желание назвать свои имена, адреса и должности (о, не громкие имена, бедные адреса, никакие должности) – все это утешало и возвышало, но внушало мне опасения. Я-то знаю: ребенок против танка. Всех их я просила – о спокойствии, о еже денной и еженощной мысли о Вас, сосредоточенной, но не перевозбужденной.

Более всего боятся люди, что смысл Вашей жизни для Вас важнее, чем ее сохранность. Тем более, что для не сохранности предоставлен такой комфорт.

Даже те, чей ум – не зряч от тьмы нужды и забитости, вслепую считают и называют Вас своим – народным – заступником. Я это знаю, потому что живу среди многих: в очереди, в электричке, от рабочих в Переделкине.

Вчера с рыданиями (напугав) ворвалась женщина из Башкирии: как Вас спасти на каком-то озере, носки какие-то, мед, что делать, как жить детям, правда ли, что Вас… (этого я не могу написать) или все-таки врет приемник, как он всегда врет?

Я сегодня рассказывала Леве, он говорит: давайте озеро, носки и мед – передадим. Но озеро – в Башкирии, хоть – для Вас, а носки и мед – это еще она как-то передаст, я уж не спрашивала, не зная – как утешить. Зовут: Надя, а как город ее зовут – и выговорить не умею. Надя сказала: беспросветный городок, а по ней судя – не вполне беспросветный.

Обещанное смешное про телеграмму. Я просила: на поздравительном бланке. Вдруг гневается принимающая телеграмму: «Какая еще Щербинка! И есть ли она в Горьком!» (Очередь во много лиц сосредоточивается и бледнеет.)

Оказалось – дело было лишь в поздравительном бланке, зависящем от наличия почтового отделения в Щербинке.

Вечером нянька в слезах: «Вам телеграмма из Горького». Холодею, забыв, что просила об уведомлении, боюсь дурной вести. Всего лишь: вручено, начальник отделения Первина. Сажусь в такси. Водитель угрюмо спрашивает: «Из писательских домов едете?» – затем, с неприязнью, но осторожно: «А с Сахаровым что?» (в смысле: вы понаделали?).

Выхватываю из кармана телеграмму и нечаянно клевещу на ни в чем, может быть, не повинную Первину: «Вот – видите – с начальником отделения милиции переписываюсь». Водитель у светофора читает телеграмму и дальше мы с ним, душа в душу, едем. Он: «Сволочи! Такого человека! Один он народ пожалел…» ну, и дальше про беды, про тех, кто их причиняет.

Только потом догадалась, что отделения – почтового, зато обрела доверие и дружбу таксиста, даже денег не хотел брать.

Андрей Дмитриевич, простите мне многословие, вздор и нечеткость письма. После привета Вам и Леве в обратном переводе – спокойно и радостно спала я, после новых дурных вестей о Вас снова потянулись к Вам жгучие ночные бессонные думы. И лишь эту ночь разнузданно предала я письму к Вам.

Из груды недавних писем, посланных мне, но соотнесенных с Вами, взяла наугад два. Валя и Паша – это те, от кого – икона. На самом деле они за Вас боятся, просто пишут – мне. Я – не боюсь, я знаю, что любовь людей, чьи души и надежды спасены Вами, – спасительно витает над Вами и хранит Вас.

С глубокой нежностью

всегда Ваша Белла Ахмадулина

<1980>

Париж – Петушки – Москва

Впервые я прочла «Москва – Петушки» много лет назад, в Париже, не зная автора и об авторе.

Мне дал рукопись для прочтения за ночь благородный подвижник русской словесности – урожденно русский, родившийся во Франции.

Но я-то не во Франции родилась. Вот он и попросил меня прочесть за ночь и сказать: каково это на мой взгляд? живут ли так? говорят ли так? пишут ли так в России?

Всю ночь я читала. За окном и в окне был Париж. Не тогда ли я утвердилась в своей поговорке: Париж не стоит обедни? То есть (для непосвященных): нельзя поступиться даже малым своеволием души – в интересах души. Автор «Москва – Петушки» знает это лучше других. Может быть, только он и знает.

В десять часов утра я возвращала рукопись.

– Ну что? – спросил меня давший ее для прочтения. Все-таки он родился во Франции, и, с любовью оглядев его безукоризненно хрупкий силуэт, я сказала:

– Останется навсегда, как… Скажем: как «Опасные связи» Шодерло де Лакло…

Все-таки он был совершенно русский, и мы оба рассмеялись. Он понял меня: я имела в виду, что прочтенное мной – сирота, единственность, не имеющая даже двоюродного родства с остальными классическими сочинениями. Одинокость, уникальность, несхожесть ни с чем.

Так – не живут, не говорят, не пишут. Так может только один: Венедикт Ерофеев, это лишь его жизнь, равная стилю, его речь, всегда собственная, – его талант.

Какое счастье – что талант, какая тоска – отчетливо знать, что должен претерпеть его счастливый обладатель.