Белла Ахмадулина

Как я люблю гряду моих камней,
простёртую в даль моего залива, —
прочь от строки, влачащейся за ней.
Как быть? Строка гряды не разлюбила.

Я тут как тут в едва шестом часу.

Сон – краткий труд, зато пространен роздых.
Кронштадт – вдали, поверх и навесу,
словно Карсавина, прозрачно розов.

Андреевский собор, опять пришёл

к тебе мой взор – твой нежный прихожанин.
Гряда: шаг, шаг, стою, прыжок, прыжок,
стою. Вдох лёгких ненасытно жаден.

Целу́ю воду. Можно ли воды

чуть-чуть испить? – Пей вдоволь! – Смех залива
пью и целу́ю. Я люблю гряды
все камни – безутешно, но взаимно.

Я слышу ласку сдержанных камней,

ладонью взгорбья их умов читая,
и различаю ощупью моей
обличий и осанок очертанья.

Их формой сжата формула времён,

вся длительность и вместе краткий вывод.
Смысл заточён в гранит и утаён —
укрытье смысла наблюдатель видит.

Но осязает чуткая рука

ответный пульс слежавшихся энергий,
и стиснутые, спёртые века́
теплы и внятны коже многонервной.

Как пусто это сказано: века́.

Непостижимость силясь опровергнуть,
в глубь тайны прянет вглядчивость зрачка —
и слепо расшибется о поверхность.

Миг бытия вмещается в зазор

меж камнем и ладонью. Ты теряешь
его в честь камня. Твой недвижен взор,
и голос чайки душераздирающ.

Воздвигнув на заглавном валуне

свой штрих непрочный над пустыней бледной,
я думаю: на память обо мне
останется мой камень заповедный.

Но – то ль Кронштадт меня в залив сманил,

то ль сам слизнул беспечный смех залива —
я в нём. Над унижением моим
белеет чайка стройно и брезгливо.

Бывает день, когда смешливость уст —

занятье дня, забывшего про вечность.
Я отрясаю мокрость и смеюсь.
Родную бренность не пора ль проведать?

Оскальзываюсь, вспять гряды иду,

оглядываюсь на воды далёкость.
И в камне, замыкающем гряду,
оттиснута мгновенья мимолётность.

III