Белла Ахмадулина

«Пора, прощай, моя скала…»

Пора, прощай, моя скала,
и милый дом, и в нём каморка,
где всё моя сирень спала, —
как сновиденно в ней, как мокро!

В опочивальне божества,

для козней цвета и уловок,
подрагивают существа
растений многажды лиловых.

В свой срок ступает на порог

акцент оттенков околичных:
то маргариток говорок,
то орхидеи архаичность.

Фиалки, водосбор, люпин,

качанье перьев, бархат мантий.
Но ирис боле всех любим:
он – средоточье черных магий.

Ему и близко равных нет.

Мучителен и хрупок облик,
как вывернутость тайных недр
в кунсткамерных прозрачных колбах.

Горы подножье и подвал —

словно провал ума больного.
Как бедный Врубель тосковал!
Как всё безвыходно лилово!

Но зачарован мой чулан.

Всего, что вне, душа чуралась,
пока садовник учинял
сад: чудо-лунность и чуланность.

И главное: скалы визит

сквозь стену и окно глухое.
Вошла – и тяжело висит,
как гобелен из мха и хвои.

А в комнате, где правит стол,

есть печь – серебряная львица.
И соловьиный произвол
в округе белонощной длится.

О чём уста ночных молитв

так воздыхают и пекутся?
Сперва пульсирует мотив
как бы в предсердии искусства.

Всё горячее перебой

артерии сакраментальной,
но бесполезен перевод
и суесловен комментарий.

Сомкнулись волны, валуны,

канун разлуки подневольной,
ночь белая и часть луны
над Ладогою хладноводной.

Ночь, соловей, луна, цветы —

круг стародавних упований.
Преуспеянью новизны
моих не нужно воспеваний.

Она б не тронула меня!

Я – ей вреда не причиняла
во глубине ночного дня,
в челне чернильного чулана.

Не признавайся, соловей,

не растолковывай, мой дальний,
в чём смысл страдальческой твоей
нескладицы исповедальной.

Пусть всяко понимает всяк

слогов и пауз двуединость,
утайки маленькой пустяк —
заветной тайны нелюдимость.

28 июня 1985

Сортавала

«Сирень, сирень – не кончилась бы худом…»