Беллинсгаузен

Растроганные Эме, Аго с женой не знали от радости, куда усадить Фаддея. Только Юри долго молчал, чем всегда скрывал большое волнение. Неудобно было вроде потрепать по голове важного теперь государева слугу, как в детстве, и слов подходящих никак не находилось в его малоподвижном мозгу. И всё же вспомнил добрую пословицу и, положив корявую ладонь на колено Фаддея, произнёс с медленной расстановкой:

   — Старая дорога, старый друг.

Смутившись от столь длинной для него тирады, вынул аглицкий нож, провёл ногтем по лезвию и вышел в подворье. Подсвинок даже конца своего не почуял, хрюкнул только и замер. По давнему обычаю эстов самому желанному гостю полагалось подать к столу свежую печёнку молодой свиньи. А пиво ещё загодя было сварено, чуяло сердце, что хоть не кровный, но по сути сын должен был приехать вот-вот. Водки, как и большинство эстов, Юри не пил. От крепких напитков эсты мрачнели, лезли драться, теряли достоинство. Потому избегали они пить водку пуще яда. Для них судьба создала пиво, как, впрочем, и для остальных прибалтийских народов.

В предчувствии приезда любимого приёмыша Юри взялся за изготовление сундучка. Сначала выбирал молодой дубок, строгал досочки, просушивал в скромном тепле под навесом, делал пазы. Затем, подобно скрипичному мастеру, выдерживал дерево в янтарной олифе, снова сушил, пилил лобзиком чуть толще конского волоса. Варил клей из оленьих копыт и рыбной муки. Стягивал прессом так, что простым глазом шов не просматривался. А уж после изготовлял оковку из ребристой меди, винтиками закреплял скобы, вделывал замок и обивал гвоздиками, загибал кончики внутри, удаляя остриё опять же в дерево. Малейшую шероховатость счищал шкуркой и полировал заячьей лапкой. Лаков, как всё блестящее, бросающееся в глаза, Юри не признавал. Любой предмет, по его мнению, должен нести естественный, первородный цвет.

Отпуск летел быстро, на крыльях. Кимба успела сгнить, латать — овчинка выделки не стоила. Походили в море на пойеме, обошли вокруг острова, как в детстве. И уже на берегу гуляючи, встретил Фаддей Айру — мальчишескую свою любовь, — ещё более прекрасную, чем прежде. Узнала и она его, покраснела от смущения, а глаза небесные засветились радостью. Никогда и слова-то не было сказано, а вон видимыми токами, силой Божеской передавались сигналы волнующие, бросали сердце к сердцу, как в объятия.

   — Как живёшь, милая? — вымолвил наконец Фаддей.

Айра промолчала, затеребила передник быстро-быстро. На десять лет она раньше родилась, но не постарела нисколько, напротив — соком налилась, сохранила фигуру девичью. Догадался Фаддей — не рожала больше. Видать, мерзавец Лаул недюж оказался.

   — Живы все? — чтоб не молчать, спросил Фаддей.

   — А что им сделается? — с глухой неприязнью проговорила Айра. — Такие долго живут.

Глядел на Айру Фаддей, думал, а о чём — не скажешь складно. Вразброс, обрывками метались мысли. Нерадостные, безнадёжные. Ах ты, жизнь подневольная! Любовь первую Бог посылает, а как её взять? Уберечь? Сбросить мундир, уйти в море, отыскать заводь, куда никто не залезет, вместе летать, будто вольные птицы. Да нет, твой мир уже давно цепью обнесён, присягой окольцован. Начнут охотиться, как за татем, не дадут ни покоя, ни радости, из-под земли достанут, прикуют к арестантской галере, пока не сдохнешь. И свою жизнь погубишь, и, что важнее всего, ей счастья не дашь...

Вдруг лицо Айры стало белеть, расширенными глазами она глядела куда-то за плечо Фаддея, немея от ужаса. Фаддей интуитивно отшатнулся, и тут мимо него с шумом пронеслась дубина и хрястнула по камню, на котором он только что стоял. Остервеневший, с пеной у рта возник перед ним пьяный Лаул. Увидев, что промахнулся, он бросился на Фаддея, точно взбесившийся бык, изрыгая проклятья. Ругался он по-эстонски, Фаддей язык подзабыл да и не всё знал, но понял опасность нешуточную. Он вывернулся из-под разжиревшей туши Лаула и ребром ладони нанёс точный удар по шее. Лаул упал на карачки, взвыл от боли.

Фаддей оглянулся по сторонам. На взморье, к счастью, никого не было, кроме их троих. Оказывается, Лаул своим шкодливым чутьём с высокого берега выследил, когда Фаддей и Айра вдвоём останутся, схватил дубину, которую всегда под рукой держал, подкрался сзади, но умысел осуществить не сумел.

Пнув ботфортом, Фаддей опрокинул Лаула навзничь, поднял дубину. Хмель вылетел из башки давнего недруга. В глазах застыл ужас. Послышался даже стук щербатых зубов. Корпусные нравы, гардемаринская хватка выработали бойцовскую сноровку и хладнокровие.

   — Слушай и запоминай, смерд, — раздельно и веско проговорил Фаддей. — Сейчас я могу прибить тебя, как собаку. Мне, дворянину на государевой службе, ничего за это не будет. Айра тоже ни в чём не виновата. Но отныне ты не посмеешь даже пальцем тронуть её. Понял меня? Ни ты, ни мать твоя Сельма. И не дай Бог, если ослушаешься!

   — Всё понял, господин, всё понял. Клянусь! — залепетал Лаул, не в силах двинуть шеей от боли.

Айра с ненавистью и презрением смотрела на него.