Беллона

Нельзя было пропустить момент, когда страх и нежность в них сменятся ужасом и отвращением. Лишиться всего, что у тебя есть на свете (даже если ты понял это лишь минуту назад) — это будет справедливое воздаяние за сегодняшний день.

— Всё это устроил я. — Он обвел жестом поляну, заполненную ранеными. — Люди, столько людей убиты и искалечены, потому что я так хотел. Мне представлялось, что это будет на благо…

Он заговорил быстро, потом еще быстрее. Хотелось объяснить как можно больше, прежде чем она отшатнется.

Сбивчиво, глотая концы предложений и путаясь в грамматике, Лекс рассказал про деспотию и унижение народа, про то, как поражение обернется для России поворотом к светлому будущему. Он многое успел сказать, а свет в ее глазах всё не гас. Ошеломленность и ужас в этом взгляде были, а отвращения — нет, не было.

Упавшим голосом он закончил:

— Я думал, что делаю великое дело. Я воображал себя героем. А я просто убил сколько-то тысяч людей. У каждого из них теперь никакого будущего не будет — ни светлого, никакого. Этому не может быть оправдания, за это не бывает прощения.

Ну, а больше сказать было нечего. Лекс замолчал.

Иноземцова тоже молчала. Долго — трудно сказать сколько именно — они смотрели друг на друга.

Наконец она заговорила.

— Я мало что поняла. Про прогресс и социальную справедливость — этого я ничего не знаю. Но одно я знаю: ты не виноват…

Лекс вздрогнул — потому что Агриппина назвала его «ты».

Она поправилась:

— То есть нет, ты виноват, ты ужасно виноват. Но тебе есть прощение. Ты совершил преступление, но ты верил, что поступаешь правильно. А за это прощают. Там… — Она взглянула в небо. — …Там за это прощают. А я не Бог, мне и прощать тебя не надо. Но теперь я ясно вижу, что без меня ты пропадешь. Ты загрызешь себя до смерти. И я тебя не оставлю. Я спасу тебя.

— Но как же клятва? — недоверчиво спросил Лекс. — Я знаю, что такое клятвы. Я давал их себе много раз. И все сдержал.

Иноземцова слегка дернула плечом.

— Это потому что ты мужчина. Для вас такие условности важны. А я стану клятвопреступницей. Для тебя я стану кем угодно и чем угодно. Мы уедем отсюда, из этого проклятого места. Прямо сегодня… Мы уедем очень далеко, где совсем другая жизнь. И мы обо всем забудем. Мы начнем жить заново. Мы будем счастливы так, как никто и никогда счастлив не был…

Она осторожно притянула Лекса к себе, положила его голову себе на плечо, погладила по волосам.

— Да. Мы уедем, — глухо молвил он, обращаясь к ее теплому плечу. — Я ничего не забуду. Никогда. И никогда себя не прощу. Но мы будем вместе. И может быть, когда-нибудь, я снова начну понимать, что правильно и что неправильно, что нельзя и что можно, а главное — как я должен жить…

— Не надо, — перебила Иноземцова. — Лучше просто живи и ничего не понимай. А то я тебя потеряю…

* * *

На исходе дня, в который Александр Бланк перестал понимать, что в жизни правильно, они ехали вдвоем по Симферопольскому тракту, прочь от обреченного города. Навстречу шли свежие роты, солдаты с лихим свистом орали маршевые песни. Про то, что судьба Севастополя предрешена, никто из этих людей не знал.

Лекс и Агриппина покачивались в седлах бок о бок. Сзади вышагивала лошадь с поклажей. Ни в сборах, ни в укладке вещей Бланк участия не принимал — Агриппина не позволила, а он не возражал. Куда-то исчезла вся энергия, подталкивавшая бывшего волевого человека от одного деяния к другому.

В том же направлении, на восток, тянулась бесконечная вереница повозок с ранеными — урожай кровавой жатвы. Но Бланк не думал о том, что ее злые семена были посеяны в том числе и им. Он вообще ни о чем не думал. Его клонило в сон.

Лекс клевал носом, уздечку его лошади держала в руке Агриппина. Изредка он поворачивал к ней голову, и тогда Агриппина успокоительно ему улыбалась. Если б не толстый слой бинтов, стягивавших шею, Бланк смотрел бы на Агриппину гораздо чаще. Это было утешительно.

Вдруг — неподалеку от станции Дуванкой, где когда-то, тысячу лет назад, Лекс выслушал рассказ нелюбимого мужа и сбил спесь с хама, — Иноземцова вскрикнула.

Он сразу очнулся, встревоженно заозирался, но понял, что возглас был не испуганный, а радостный.

Иноземцова встретила знакомых.

В двуколке, что двигалась с востока на запад, в сторону Севастополя, сидели двое: хорошенькая, совсем молоденькая барышня в наряде милосердной сестры и худой, бледный юноша в матроске и бескозырной фуражке с черно-оранжевой ленточкой. Видно было, что они тоже очень обрадованы нежданной встречей.

Лекс стал прислушиваться к оживленному разговору, но понять что-либо было трудно — все перебивали друг друга.

Барышня — ее звали Дианой — рассказывала, как долго и мучительно выздоравливал ее спутник. Кажется, он был тяжело контужен еще в самом начале осады. Агриппина про всё это, очевидно, знала: что матрос много недель лежал без сознания, что потом заново учился ходить и говорить. Однако увидеть своих друзей на пути в Севастополь она никак не ожидала.