Беллона

Капитан склонился на столом, покуривая сигару и что-то отмеряя циркулем по карте. Джанко, как обычно, сидел на полу. Присутствие на военном корабле краснокожего язычника давно перестало быть для меня загадкой. Я узнал, что он — индеец из североамериканского племени помо; при Платоне Платоновиче состоит очень давно, лет десять, а на «Беллоне» находится по личному разрешению начальника штаба эскадры адмирала Корнилова. Поначалу офицеры и матросы, настороженно отнесшиеся к новому командиру, были возмущены столь вопиющим нарушением устава морской службы, но затем успокоились, сообразив, что у фрегата появился новый повод для гордости.

Каждый флотский экипаж стремится обзавестись какой-нибудь особенностью, которой можно щеголять перед другими судами. На линейном корабле «Париж», например, по традиции и специальному соизволению морского министра, кормовые фонари красили в неуставной оранжевый цвет. На «Трех святителях» одно время держали ручного медведя, хоть он и царапал когтями палубу. «Беллона» раньше отличалась от других судов только ленточками на бескозырках. Награда, что и говорить, почетная, но точно такую же в прошлую турецкую войну заслужил еще один корабль, «Азов». И хоть приписан был второй «георгиевский кавалер» не к нашей, а к Балтийской эскадре, все равно особенность получалась несколько подмоченная. Зато теперь у фрегата имелся свой живой индеец, или Индей, как называли его матросы. Во всем флоте Российской империи другого такого корабля было не сыскать.

Поскольку «Индей» был немой и ни с кем кроме капитана в общение не вступал, на судне к нему относились с опасливым почтением. Ну, а у меня для опаски были собственные причины. После того, как Джанко сжал мое плечо и каким-то образом убедил капитана взять меня в вестовые, никаких сношений между мной и индейцем не было, хотя мы часто оказывались рядом. Ночью я спал в коридорном закутке перед дверью, а Джанко — с другой ее стороны, на полу каюты. Нас отделяла только створка, и мне, бывало, снилось жуткое: будто черноволосый нехристь наклоняется надо мною спящим и впивается в меня огненным колдовским взглядом.

Наяву-то он никогда в мою сторону не смотрел. Будто меня и нету.

Вечером пятого ноября капитан работал с картой, я старательно начищал его парадную саблю, любуясь своим отражением в зеркальном клинке, а Джанко перебирал содержимое своей сумки, в которой чего только не было.

Держал я себя с индейцем примерно так же, как он со мной: делал вид, будто его не существует. Если осмеливался подглядывать, то искоса.

Краснокожий выложил уже знакомую мне гнутую дощечку, с помощью которой ловко сшиб крачку; потом — бамбуковую трубочку, напоминающую свирель; несколько странных кривых ножиков; два блестящих металлических шара на цепочке; кожаный планшетик с иглами (вышивает он, что ли?); еще пузырьки, кисетики, табак для своей длинной трубки.

Сцена была мирная, почти домашняя. Платон Платонович обладал завидной способностью уютно и удобно обустраивать пространство, будь то каюта, корабль или бивак. Всё у него было предусмотрено и продумано, до мельчайших мелочей. Человек он был бездомный, перекати-поле, всю жизнь по морям и далеким портам, но, помоему, это для него означало, что он повсюду, в любом временном пристанище, чувствует себя дома. А впрочем, многие морские волки таковы.

Забыл упомянуть, что в каюте была складная ванна, в которой Иноземцов любил понежиться после шторма. Воду я заливал морскую, подогревая ее патентованной английской грелкой с раскаленными углями. В воздухе клубился голубоватый и благоуханный дым от курительных палочек. Музыкальная шкатулка играла вальс; капитан расспрашивал меня о прочитанном за день или что-нибудь рассказывал. Его тихая речь была шепелява, потому что в зубах Платон Платонович держал сигару. Он говорил, что в молодости был глуп и отдавал предпочтение трубке, но теперь не променяет весь запас турецкого «баязета» на одну-единственную «манилу».

Однако вечером пятого ноября вахта у капитана выдалась покойная, ибо ветер был самый слабый, притом попутный, и Платон Платонович сказал, что ванну готовить не нужно.

— Завтра крейсируем на траверзе Пицунды, та-ак-с, — приговаривал Иноземцов. — Потом делаем разворотик на зюйд-зюйд-вест… Вот и вся недолга.

Он отпил из стакана густо-желтой, тягучей бурды, сделал несколько звуков горлом и, ужасно фальшивя, запел про Мальбрука, собравшегося на войну. Я французского языка не знаю, но слова помню наизусть: «Мальбрук санватан герре, миронтон-миронтон-миронтене». Другой песни капитан не знал.

Пить гоголь-моголь и распевать Платон Платоновичу присоветовал корабельный лекарь Шрамм. Для укрепления связок. В позапрошлом году, застряв во льдах под Беринговым проливом, Иноземцов застудил себе горло и с тех пор — большая беда для моряка и особенно для командира — мог говорить только тихим голосом. Яичную бурду капитан ненавидел, петь совсем не умел, однако послушно исполнял предписание, хоть никаких улучшений пока не происходило.