Беллона

Только тогда я спохватился, что бросил слабого Джанко в подворотне. А свет уже начинал меркнуть. В конце ноября дни, известно, короткие.

Еще быстрей, чем давеча, помчался я обратно в город, но ни тележки, ни индейца на прежнем месте не обнаружил.

Джанко ждал меня дома, ужасно сердитый.

Накинулся, злобно фыркнул, крепко схватил за грудки, и давай трясти. Тут-то я и понял, что он совсем выздоровел.

Индеец ткнул мне в лицо медальон, показал на густеющие сумерки, постучал железным пальцем по моему лбу. Смысл был ясен: «Что дева с портрета? Где тебя черти носили? Совесть у тебя есть?»

Но я, застав его дома и в отменном здравии, сразу успокоился. Потер лоб и сказал лишь:

— Завтра сам увидишь.

Это и есть завтра: лежу в укрытии, разглядываю пылинки на окне. Время после полудня. Рядом недовольно сопит Джанко.

По-за дубом вдвоем не укроешься, но мы устроились удобней, чем я вчера: распластались на крыше соседнего дома, спрятавшись за трубой. Я не будь дурак прихватил с собою бинокль, оттого и могу разглядывать оконное стекло во всех его неинтересных подробностях. Больше-то любоваться не на что. Нынче пасмурно и холодно, поэтому окна в доме закрыты и внутри ничего кроме каких-то смутных шевелений не видно. Чудное пение и звуки пианино доносятся приглушенно.

Я на крыше ерзал от нетерпения. Однако знал: Диана там. Ее чистый голос я бы не спутал ни с каким другим.

— Она это, точно она! — сказал я индейцу, когда тот вынул медальон и вопросительно показал мне. — Не сумневайся.

Джанко скептически покачал головой. Ангельское пение, по-моему, удовольствия ему не доставляло.

Наслаждаться музыкой кроме нетерпения мне мешал еще и чертов пес. Не знаю, как он нас унюхал — должно быть, дунуло ветром с нашей стороны. Но только зверюга вдруг заворочался в своей будке, вылез, чуть ее не своротив, и подбежал. Звякнула натянувшаяся цепь. Мохнатый уставился на нас своими круглыми злющими плошками и стал громко рычать.

— Уйди! — шикнул я наконец. — Слушать мешаешь!

Швырнул в него куском черепицы.

Вот этого делать не следовало. Получив удар по башке, собака не убралась восвояси, а гулко загавкала.

Немедленно пострадала и моя собственная башка — Джанко влепил мне подзатыльник. Ты что, мол, натворил?!

Однако всё получилось к лучшему.

Музыка играть перестала. Окно наконец раскрылось, из него высунулась хозяйка, а еще стало возможно заглянуть внутрь комнаты. Там, у пианино, стояла Диана.

— Замолчи, Цербер! Ты нам мешаешь! — крикнула Агриппина Львовна.

— Вон она, вон! — зашептал я, показывая на Диану.

Индеец кивнул, его глаза сощурились, я же припал к биноклю.

Вчера, разговаривая с Нею, я всё время отводил взгляд, не осмеливался пялиться. Зато нынче ничто не мешало мне упиться созерцанием милого лица.

Как блестели ее черные глаза! Влажный язычок провел по пересохшим губам, а еще я обнаружил в углу рта родинку! Мое сердце сжалось от восторга. Чары мозаичной двойницы еще больше померкли. Во-первых, она оказалась недостаточно похожа на Диану. А во-вторых, у нее не было такой восхитительной родинки!

Цербер оглянулся на хозяйку, забрехал пуще. Хотел втолковать ей, непонятливой, что рядом чужие.

— Ну что с ним будешь делать…

Агриппина Львовна затворила окно и через минуту вышла во двор через черное крыльцо. За нею — какое счастье! — из двери выглянула и Диана. Три остальные пансионерки остались наверху, они смотрели вниз через окно.

Я пригнулся пониже. Не хватало только, чтоб кто-то из этих дур меня заметил.

Учительница подошла к псу, и стало видно, какая она хрупкая. Если б Цербер встал на задние лапы, то, верно, оказался бы много выше и вдвое шире. Разинув пасть со страшенными клыками, собака требовательно и грозно залаяла. Но Агриппина Львовна одной рукой бестрепетно взяла чуду-юду за загривок, а ладонью другой шлепнула по носу.

— Умолкни. Ясно?

И что вы думаете? Псина виновато заскулила, опустила голову и поплелась в свое логово.

Я, впрочем, наблюдал за укрощением вполглаза — жадно смотрел на мою Диану.

— Ну, как она тебе? — шепнул я, покосившись на индейца. Мне хотелось, чтоб он разделил мое восхищение.

И я не был разочарован. Джанко закатил глаза и ткнул в сторону неба не одним — обоими большими пальцами.

— Как из сказки, да? Ты погляди, какие у ней волосы! Будто шлем на нашей Беллоне!

Индеец посмотрел на Диану и небрежно дернул плечом. Потом показал на Агриппину Львовну и повторил свой жест наивысшего одобрения. Достал медальон, погладил неповрежденное лицо на портрете и гордо стукнул себя кулаком в грудь.

— Ты про учителку, что ли? — поразился я. — На кой она мне?

Джанко махнул рукой: ты тут вообще ни при чем. Сделал вид, будто у него во рту сигара, и придал своему птичьему лицу выражение сосредоточенной задумчивости — передо мной на миг будто предстал Платон Платонович.

Еще Джанко сложил из указательного и большого пальцев половинку круга, другой рукой сделал то же самое — и сложил, будто соединил две части в целое.

И я прозрел. Мне наконец стало всё ясно.