Беллона

Я узнал добродушную тетку, за которой давеча подсматривал в бинокль.

Птица будто игралась с нею: то подпустит, то отбежит. Солдаты кричали что-то — судя по гоготу похабное. Кантиньерка (я вспомнил трудное слово) весело отбрехивалась.

И вдруг чертов петушок шмыгнул в соседнюю корзину — наверно, она показалась ему надежным убежищем.

Я замер, боясь пошевелиться.

— Жё тэ тьен! — пропела тетка, присев на корточки.

Потянулась за птицей, да застыла. Ее круглые глаза пялились на меня, полногубый рот раскрылся.

Я умоляюще сложил ладони: тетенька, родненькая, не выдавай!

Не знаю, сколько времени мы глядели друг на друга. Мне показалось, очень долго.

Наконец она покосилась по сторонам и кивнула. Не выдаст! Все-таки женское сердце милосердней мужского. Увидела, что я совсем пацан, что трясусь от страха — и пожалела. Вдруг поможет и с бастиона выбраться?

Я ткнул себя в грудь, потом показал пальцами, будто убегаю прочь.

Поняла, нет?

Кантиньерка опять кивнула. Молча вытащила петушка, прижала к груди. Отошла на несколько шагов, то и дело оглядываясь. И вдруг как заверещит:

— Иль э ля, лёрюс! Дан ля корбей!

Гадина!

Я выкатился из корзины и дунул вниз, в проход между брустверами.

Кто-то встречный удивленно вскрикнул, кто-то посторонился, кто-то попробовал схватить за руку.

Нижнюю батарею я пролетел — и сам не заметил как. Вспрыгнул на большую пушку, пробежал по ней, как по рее, и сиганул через ров.

С разбегу да перепугу прыжок получился отменный. Я перемахнул трехсаженную ямину, приземлился на той стороне, покатился, вскочил, встряхнулся.

Планшет не выпал, он был у меня за пазухой.

Оглянувшись, я увидел на бруствере несколько солдат, а сзади карабкались еще. Некоторые были при ружьях, а один уже начал целиться.

— Мама-а-а! — завопил я, хоть матери своей не помнил, не знал.

Втянул голову, понесся через поле. Здесь, внизу, туман еще стелился по мокрой траве, и мне казалось, будто я бегу через бурлящий кипяток.

Бах! Бах! Бах! — загрохотало сзади.

Возле уха вжикнуло. Я припустил быстрей.

«Беллона» плыла над молочной землей недостижимо далекая. Я бежал к ней, не сводил с нее глаз. Она одна могла меня спасти.

Что-то случилось с моим хваленым зрением. Раньше на бастионе была одна вышка, и ту-то сбило ядром, а теперь мне мерещилось, что над «Беллоной» парят пять одинаковых вышек. Они покачивались и расплывались, озаренные розовым солнцем.

Вокруг меня воздух звенел и лопался. Я начинал задыхаться.

Но бег мой внезапно прервался. Из-за того, что смотрел только на «Беллону» с ее призрачными мачтами-вышками, я не заметил выбоины — и грохнулся с размаху, ударился о землю подбородком и грудью.

Выстрелы прекратились. Я понял, что застоявшийся в ямке туман делает меня невидимым для стрелков. Но он прорежался прямо на глазах. Минута-другая — и совсем истает.

Я приподнялся, оглянулся.

Из рва лезли люди в турецких безрукавках и шапках. Зуавы! Вот почему французы не стреляют — решили взять живьем.

Преследователей было трое. Я уставился на них, оцепенев.

Что делать?!

Оставаться на месте — схватят. Побежать — снова откроют огонь.

Вдруг прямо перед зуавами вздыбилась земля. Меткий выстрел орудия с «Беллоны» швырнул одного наземь. Другой, повернувшись, спрятался во рву. Но третий не испугался. Он несся огромными прыжками прямо на меня. Я увидел пегую бороду, черную дыру разинутого рта, сверкающий в руке кривой кинжал.

Я должен быть благодарен бородатому зуаву. Если б я так сильно его не испугался, то не набрался бы духу вылезти из ямы и рано или поздно меня подстрелили бы.

Но ужас вытолкнул меня из укрытия.

Больше я не оглядывался.

По мне снова стреляли, и трещал воздух, и земля под ногами взметалась фонтанчиками. Но я бежал, бежал, бежал — воистину чудо Господне, что ни одна из пуль в меня не попала.

Наконец я скатился в ров перед нашим бруствером. Сил карабкаться по крутому скосу уже не было. Я сидел, разевал рот и не мог даже крикнуть.

Кто-то мягко, как кот, приземлился рядом.

Джанко.

Он деловито ощупал меня: цел ли.

Потом крепко взял за пояс и приподнял. Поставил себе на плечо мою ногу.

Сверху перегнулся Соловейко.

— Тяни руки, мать твою!

Вцепился в запястья, рванул.

Я оказался на валу.

— Стаскивай его вниз! — услышал я голос Платона Платоновича. — Не дай бог в последнюю минуту подстрелят!

Меня сволокли за бруствер.

Всхлипывая, икая, я совал в чьи-то руки планшет.

— Вот… Вот… Всё там… Там…

Соловейко стоял надо мной, уперевшись кулаками в бока, кривил веснушчатый нос.

— Жив и в портки не наложил? — подмигнул он. — Зря, я б постирал.

Он достал из-за пазухи что-то длинное, полосатое. Сдернул с меня бескозырку, чудом не слетевшую, пока я драпал через поле.

Это была георгиевская ленточка. Соловейко бережно обмотал ее вокруг околыша, чувствительно шлепнул меня по затылку и нахлобучил хвостатую шапку на мою голову.

— На-ко вот. Твоя…

Два раза посвящали меня в моряки: сначала капитан щелчком по носу, потом мой враг Соловейко — подзатыльником.

Третьего раза не будет, поклялся я себе тогда, под бруствером.

И клятву свою не нарушил. Теперь, в это мгновение, могу сказать это наверняка.