Белое чудо

Три примера я честно отыскала у Белинского. Три — сама сочинила, но так, чтобы можно было подумать, что и они из Белинского. Авось Ирина Ивановна не догадается. Оставалось последнее. Я бы и его могла придумать из головы, но Ирина Ивановна наверняка потребует пример из «Онегина» как доказательство того, что я внимательно прочитала шестую главу.

Я бы так не старалась, но у меня за последнюю контрольную по русскому была двойка. Вернее, две отметки: диктант — четверка, а грамматический раэбор — двойка. Я читаю:

...Пробили
Часы урочные...

...Какие еще «урочные»? Ах, это дуэль Онегина и Ленского! Я заставляю себя вчитаться:

...Пробили
Часы урочные. Поэт
Роняет молча пистолет,
На грудь кладет тихонько руку
И падает. Туманный взор
Изображает смерть, не муку...

Я читаю, и меня невольно уносит куда-то далеко, в девятнадцатый век, и я вижу снежные сугробы, и старую мельницу, и плотину, и вижу, как Онегин в тоске глядит на убитого Ленского.

...Недвижен он лежал, и странен
Был томный мир его чела.
Под грудь он был навылет ранен,
Дымясь, из раны кровь текла...

У меня слезы подступают к глазам. Я встряхиваюсь. Нет, так нельзя. Так можно зачитаться и забыть все на свете, а завтра Ирина Ивановна скажет: «Где сложноподчиненное с придаточными следствия и определительным? Нету? Двойка! И учти — это уже вторая!»

И чтобы поскорее отделаться, я пишу: «Пробили часы урочные, так что поэт молча уронил пистолет (прид. следствия), который держал в руках (прид. определительное)».

Я с облегчением захлопнула тетрадь, сунула ее в портфель и вышла из комнаты. Свободна!

Мама на кухне делала тесто для сырников.

— Катя, — сказала она. — У меня к тебе большая просьба: отнеси в химчистку мое демисезонное пальто. Пожалуйста!

— Ладно, — ответила я.

Мама так удивилась, что просыпала муку: она не привыкла, чтобы я так сразу соглашалась.

— Но если там большая очередь — не стой! — чуть виновато сказала она. — Принеси вещи обратно и просто погуляй часок. Подыши свежим воздухом.

А я, правда, терпеть не могу сдавать вещи в химчистку.

Но сегодня я пошла охотно: Ленский, придавленный соединительными союзами, как кирпичами, взывал к моей совести. Мне хотелось хоть чем-нибудь искупить свою вину перед ним.

Никакой очереди в химчистке не было, только старичок, сдававший байковое одеяло. Приемщица дала ему кусочек материи с написанным на нем номером и велела пришить к одеялу. Старичок взял одну из иголок, воткнутых в маленькую подушечку, и начал вдевать нитку. Облизывал и заострял кончик, поднимал иголку к свету, тыкал ниткой в игольное ушко — и все мимо.

— Дедушка, давайте я вам вдену, — сказала я.

— Вдень, милая, — обрадовался старичок.

Я вдела нитку, взяла у старичка лоскуток с номером и пришила к уголку одеяла.

— Вот молодец, дочка, — сказала приемщица, — помогла пожилому человеку.

— Нет, молодежь у нас неплохая, — с убеждением произнес старичок. — Зря говорят. Очень неплохая.

Я подумала: в конце концов, Ленский — всего лишь литературный герой, плод фантазии Пушкина. Ну, написала я про него корявую фразу — подумаешь! А зато я помогла живому человеку, это важнее.

Я заплатила, спрятала в карман квитанции и вышла на улицу. Снежинки кружились над фонарями бульвара, парочки сидели на скамейках, подложив под себя газеты, некоторые парочки сидели просто так, а некоторые в обнимку. Возле одной из скамеек топталась группа мужчин с поднятыми воротниками. Притоптывая, звучно сморкаясь и потирая уши, они играли в домино на дощечке, воткнутой в щель между перекладинами скамейки. Об этих мужчинах, о снежинках над фонарями, о влюбленных парочках на газетах можно было сочинить сколько угодно самых различных придаточных. И никого бы это не унизило. И я бы не чувствовала себя виноватой...

В конце бульвара стояли старинные фонари, похожие на раскидистые деревья или салют. Внизу их металлические стволы расширялись и как бы превращались в львиные морды и лапы. Между лапами копошились дети. Фонари освещали памятник Гоголю и длинные скамейки по бокам от памятника. Я когда-то любила посидеть здесь на скамейке с девчонками, но это было давно, еще до того, как я вылущивала из «Тараса Бульбы» деепричастные обороты. Кажется, с тех самых пор я не останавливаюсь возле памятника, а, наоборот, стараюсь обойти его стороной. Мне как-то стыдно смотреть на Гоголя. У меня такое чувство, словно я теперь знаю о нем что-то прозаическое, приземленное. Ну, вот как будто я взяла без спросу его старые панталоны и пошла сдавать в химчистку.

Вот и сейчас, проходя мимо памятника, я невольно отвернулась. Неужели Гоголь теперь на всю жизнь будет у меня связан с деепричастными оборотами?