Белое движение. Исторические портреты (сборник)

«Да, да, господа! Добровольческая Армия чиста и непогрешима. Но ведь это я, донской Атаман, своими грязными руками беру немецкие снаряды и патроны, омываю их в волнах Тихого Дона и чистенькими передаю Добровольческой Армии! – Весь позор этого дела лежит на мне!»

И это была чистая правда: вплоть до конца 1918 года единственным, кроме Дона, «источником снабжения» Добровольческой Армии была… Армия Красная, но за боевые трофеи приходилось платить кровью.

Поворот Добровольческой Армии к Царицыну, как то предлагал Краснов на совещании 15 мая в Манычской, мог бы сильно повлиять на ход Гражданской войны. По мнению Добровольческого командования, Донской Атаман сознательно пытался бросить «конкурентов» на заранее проигрышное предприятие, чтобы избавиться от них и чуть ли не выслужиться перед немцами. Что же давало овладение Царицыном? Одна из точек зрения такова: «Удар по Царицыну, резавший все тылы северо-кавказской группы красных, предрешал ее дальнейшую судьбу. Уйти ей было некуда и держаться на северном Кавказе, без снабжения, стиснутой между Доном и Добровольческой Армией с севера и оккупированным германцами, турками и англичанами Закавказьем, она долго все равно не могла бы. Освобождение Кубани при этом достигалось само собою, как “побочный продукт” основной операции, удара по тылам северо-кавказской группы красных».

Но ничего этого не произошло. Благодаря повороту на Кубань (повторим: возможно, и оправданному в тот момент из-за преобладания в составе армии «кубанского» элемента), Добровольческая Армия вплоть до конца 1918 года оставалась региональной силой с общегосударственными задачами. Выхода в неказачьи области не получилось, соединение с появившимся на Волге новым антибольшевицким фронтом стало фактически нереальным.

* * *

Что касается «внутренней политики», то Петру Николаевичу удалось наладить нормальную мирную жизнь на территории Войска. Донская земля стала едва ли не самой «старорежимной» территорией бывшей Империи. Многие прибывавшие туда не только из Совдепии, но и с гетманской Украины отмечали порядок, царивший на донских станциях и в городах. Даже либеральная интеллигенция, вовсю трудившаяся для краха Империи, не могла удержаться от умиления жандармом в полной форме, с красным аксельбантом, стоявшим, как и прежде, на железнодорожной станции. Бывший «сатрап» и «фараон» стал теперь символом спокойной и безопасной жизни.

Писатель, «петербургский казак» Петр Краснов, безусловно, идеализировал казачество, его прошлое и роль в исторических судьбах России, но, может быть, именно такой человек и нужен был в это время на Дону? Трибун, но не пустобрех-оратор, а человек с яркими, зримыми свидетельствами личного героизма, с определенным авторитетом («царский, боевой генерал, георгиевский кавалер»), который мог напомнить казакам о прошлом, вложить им в головы мысль об их избранности. Из его уст казаки могли принять слова: «честь обязывает, казачья слава повелевает». Краснов пытался заново привить казакам понятие об их исключительной роли для России, определяющем значении в ее истории:

«Россия ждет своих казаков, – говорил Донской Атаман. – Близится великий час. Наступает славное время… Помните дедов своих под Москвой и Великий Земский Собор в 1613 году. Кто вслед за Галицким дворянином подошел к столу, где сидел князь Пожарский, и положил записку [в пользу избрания на царство Михаила Федоровича Романова]? То был Донской Атаман».

Вместе с этим П. Н. Краснов определенно высказывался за автономию (но не отделение от России!) Дона. Он призывал казаков стать в авангарде тех, кто пойдет освобождать Москву от новых изменников, утверждая, что в этом их историческая миссия. Но после этого, согласно красновской политике, казаки должны отойти в сторону и не вмешиваться во внутренние дела «Русского государства», предоставляя ему самому решать вопросы о форме власти и т. д. Предполагалось возвращение к ситуации XVI–XVII веков: «Здравствуй, Царь, в Кременной Москве, а мы, казаки, на Тихом Дону».

«Отсутствие общеимперской власти, свергнутой революцией, – мотивировалась позднее необходимость обращения к «седой старине», – ощущалось окраинами гораздо сильнее, чем это представлялось многим в контрреволюционном лагере в 1918 году. Идея свободного волеизъявления русского народа гораздо слабее выражала единство окраин и центра, чем исторические символы, отражавшие единство Руси, возродившейся из великой смуты XVII века.

Резко порывая с революцией, ген[ерал] Краснов этим совершенно не рвал с Россией, но избранный им путь вел от освободившихся окраин к центру. Воссоздание же окраин требовало для их собственного укрепления их местного патриотизма. Замена его общеимперским патриотизмом требовала общепризнанного авторитета, а в разрухе 1918 года он был потерян. Его нужно было найти».