Белое и красное

— Через два года за примерное поведение мне разрешили работать в огороде. — Ожили картины прошлого. Антоний вспоминал: — Я шел окрыленный, словно меня выпускали на свободу. Огород был за тюремной оградой, сразу за ним начиналась тайга. Тайга! Я стоял на пригорке, поросшем березами и соснами, стоял, опершись о лопату, и жадно впитывал все, что видел, у меня было такое ощущение, будто, измученный жаждой, я припал к воде. Легкий ветер шевелил кроны деревьев, и я почувствовал запах нагретого солнцем леса. И вдруг увидел под сосной холмик и крест. Без надписи. И точно такой же — под другой. Крестов было много. Разбросаны как попало, в беспорядке, никто, видно, и не думал хоронить как положено — рядами. Некоторые кресты покосились, сгнили. Кресты наши, не православные. А конвоир, удобно устроившийся под сосной, кричит: «Вздумаешь побег устроить — до своих тебе рукой подать». На этом пригорке находилось польское кладбище. И никто из поляков-каторжников, я потом спрашивал, никогда туда не ходил.

— И чего тебе в голову лезут такие грустные мысли? Сейчас тюрьма в Александровском заводе, наверное, тоже опустела, как и наша в Якутске.

Антоний какое-то время раскуривал погасшую трубку.

— Пилевский просил меня об одном одолжении: как только будет Польша, я должен съездить на его могилу, прежде чем покину эту страну, и сказать: «Пилевский, есть Польша!» Только и сказать эти два слова. А вчера я едва отыскал его могилу, и не потому, что снег. Там, на этом холме, снега почти нет. Дело в том, что якуты уже несколько лет весной и летом перегоняют в том месте коров и лошадей на новые пастбища. Вот и лезут в голову мысли, что Пилевский, да и все мы, словно искры от костра. Выбросило, ну и полетели, одни уже погасли, погаснем и мы, и след после нас исчезнет. Страдали, мечтали… останется же только тайга. Тайга.

— Когда же наконец вскроется Лена? Как вы считаете? Вы ведь хорошо знаете повадки реки, плавали по ней.

Юрьев, несмотря на то что теперь занимал важный пост — был представитель новой власти, — не изменился, так же добросердечно относился к Чарнацкому, соблюдал принципы, давно сложившиеся среди ссыльных. Они встретились в библиотеке, где Катя по-прежнему работала.

— Когда вскроется Лена? — повторил Юрьев свой вопрос.

«Природу не поторопишь, — подумал Чарнацкий. — Всему свое время, необходимо терпение». Но не стал этого говорить Юрьеву, понимая, почему он и его товарищи с такой энергией и самоотверженностью ускоряют бег неторопливой, сонной здешней жизни.

— Вода уже поднялась. Я видел у Шнарева таблицу, где отмечены многолетние наблюдения за паводком Лены, самый поздний срок, когда лед тронулся, — седьмое июня. Думаю, в этом году ледоход начнется раньше, через несколько дней.

— Люблю смотреть, как идет лед по Лене, — вступила в разговор Катя. — Там, где я родилась, реки не было… Согласитесь, Ян Станиславович, в этом году на тридцатилетие я получила самый прекрасный подарок, о котором только можно мечтать: весть о свержении самодержавия пришла в Якутск как раз в день моего рождения.

Склонность Кати к экзальтации всегда вызывала у Юрьева легкую усмешку. Он попрощался и вышел. Чарнацкий был благодарен ему за то, что Юрьев не вспоминал, как он, Ян, не верил в скорый приход революции. И сейчас даже не затронул этой темы, хотя слова Кати и располагали к подобному разговору.

— Возьмете что-нибудь почитать? — Катя держала в руке формуляр Чарнацкого. — У нас много новых книг, интересных. Наши товарищи передали в библиотеку свои частные собрания. Я еще не все книги успела зарегистрировать, но вам, как постоянному читателю, могу дать…

— Нет-нет, спасибо. Совсем скоро начнется навигация, и я боюсь, что в спешке забуду вернуть книги. У меня должен быть чистый счет: никому и ничего не хочу быть должен.

— А вот некоторые мечтают о том, чтобы хоть что-то здесь оставить. А вы — никому и ничего.

Ночью раздался сильный гул, вскоре гул повторился. Чарнацкий проснулся. Значит, он не ошибся: лед на Лене, метровой толщины лед, трещал на огромном пространстве, предвещая освобождение реки.

Капитан «Тайги» Богатов спустился с капитанского мостика встретить Петровского и его товарищей. Пароход чуть покачивало, льдины, ударяясь о борт, кружа, плыли дальше.

«Сколько же народу их провожает», — подумал Чарнацкий. Конечно, некоторые пришли из любопытства. Все-таки первый пароход в новую навигацию. Среди тех, кто оставался, он заметил Соколова, возле него подстриженную по-мужски Веру Игнатьевну. Соколов не мог скрыть свое нетерпение: после Петровского он принимал пост комиссара Якутии. Пока судно не отчалит, он одновременно был и не был высшей властью. Вера же не спускала глаз с крупного темноволосого мужчины. Тот, хотя с реки еще тянуло холодным, совсем не весенним ветром, был без шапки. С жаром жестикулируя, весело и заразительно смеясь, он что-то рассказывал окружавшей его молодежи.

«И впрямь, удивительный человек», — поймал себя на мысли Чарнацкий. И повнимательнее присмотрелся к Вере. Нет, она смотрит не так, как женщина на понравившегося ей мужчину.