Белое и красное

— Я не стану делать обобщений, приведу вам лишь пример из жизни моей семьи. Мой кузен, Иоахим Малецкий, с ранних лет воспитывался только матерью, она же управляла поместьем, так как его отец погиб во время восстания восемьсот шестьдесят третьего года. А брат моей матери через год после свадьбы, когда родилась моя двоюродная сестра, был арестован по делу социалистов в Варшаве и сослан… И на его жену легли все заботы о доме, об имении, о ребенке.

Пожалуй, прав Бондалетов, сказав о Малецком, что тот пропитан, словно кадильным дымом, своим польским патриотизмом. Сначала брат отца, потом брат матери. Что, тоже погиб? Ах, оказывается, бежал в Париж. А его сын, конечно, не успев подрасти, пополнил ряды заговорщиков.

— Я верю каждому вашему слову, — мягко начала Вера Игнатьевна, дождавшись, когда ее собеседник закончит свою патриотическую сагу. — Но тем не менее вы меня не убедили, что в вашей… в ваших краях мужчины только борются, принимают участие в заговорах, гибнут, а женщины носят по ним траур, отрекаются от всего земного и воспитывают следующие поколения повстанцев. А карты, рестораны, невинные флирты, а очарование измен? Ведь это же ваш знаменитый писатель Пшибышевский написал «Вначале была похоть»…

— Он написал этот роман по-немецки. Впрочем, я с вами согласен, поляки такой же народ, как и все.

— А у вас остался в… в вашей стороне кто-нибудь близкий? Я задаю бестактный вопрос, но, во-первых, вы своими рассуждениями дали повод к этому, а во-вторых, я уверена, вас должны были спрашивать об этом женщины, здесь, в России.

— Под Варшавой живет… живет моя невеста…

Лицо его вдруг обрело такое выражение, что Вера побоялась дальше расспрашивать. К тому же ее куда больше интересовали капитан и купчиха.

— Интересно, чем это она угощает Болеслава Ивановича?

— Давайте подойдем к ним и узнаем.

Прием удался. Быть может, он получился не таким уж «элегантным» и «европейским», как того хотел хозяин, но зато выгодно отличался от банкета у Никифорова. «Новая Якутия» сообщит о приеме у гражданина Шнарева как о важном событии в жизни города. Отметит это как свидетельство стабилизации и доказательство того, что якутский Совет обеспечил безопасность в городе, вселив веру и надежду на возвращение к нормам и обычаям мирной жизни. Представитель «Новой Якутии» информировал об этом хозяина и сейчас составляет с ним список лиц из числа гостей, кого следует упомянуть в газете. Журналист чем-то напоминает старого, заезженного оленя, прожившего свое сполна. В одной руке держа карандаш и что-то записывая на папиросной коробке, взятой со стола («А коробка-то полная», — в чем не преминул убедиться хозяин), этот писака умудрялся ловко наливать себе рюмку за рюмкой.

— Игоря Ивановича, разумеется…

— Игоря Ивановича, позволю вам напомнить, уважаемый Петр Акепсимович, мы упомянули среди тех, кто «оказал честь своим присутствием». А сейчас идет перечисление «среди приглашенных были»…

Петр Акепсимович тяжело вздыхает. «Да, среди приглашенных… Тебя-то я, к примеру, не приглашал, просил пожаловать только Бурыкина. А главный редактор «Новой Якутии» приволок уж тебя, как же, он ведь здесь гость, принадлежит к местной элите, а о приеме напишет репортер, мол, не только у тебя есть приказчики, но и у меня тоже!»

— Некоторые думают, позволю себе заметить, уважаемый Петр Акепсимович, что подготовить материал о приеме — сущий пустяк. Такого-то дня… присутствовали такие-то и такие… А ведь это весьма сложное и ответственное задание. Поставь фамилию не в той очередности, не тот титул поставь… Тут надо все до тонкостей проверить, никого не забыть, имя не перепутать. А если что не так — готов скандал. Вот, к примеру, Василий Николаевич весьма чувствителен к тому, каким шрифтом набирается его фамилия. Покажется ему, что слишком мелко, тотчас вызывает нашего Бурыкина и битый час читает ему лекцию об укреплении авторитета демократической власти. Бедный Бурыкин, перед тем как печатать номер, сам проверяет, не ущемлен ли где авторитет комиссара. Его фамилию набираем крупнее, чем самого Горемыкина при царе.

«Да уж, упивается Василий Николаевич властью, упивается, — размышляет Петр Акепсимович. — Только хорошо это или плохо? При случае надо бы преподнести приличную шубку его жене от фирмы «Торговый дом». Вон как следит, чтобы к его имени в печати с должным уважением относились, а чтоб жену прилично одеть, еще не знает, как подойти. Хотя эту корову во что ни наряди, все вида не будет. Должны закон издать, коли мужчина достиг определенного положения в жизни — а жены-то берутся в худшие годы, когда он только пробивается, — а супружница никак не подходит ему, не смотрится на приемах, обязан сменить ее. Для общего блага!»

— Никифорова поставим после Бондалетова. — Репортеришка отставляет рюмку.

— Перед!.. Только перед…

— Я думал… — пытается объяснить газетчик. Он хотел, видно, сделать приятное Петру Акепсимовичу, хотел принизить конкурента, но, заметив возмущение Шнарева, оборвал фразу. Ничего не поделаешь — купеческая солидарность.