Белое проклятие

Буран в горах – самая капризная штука на свете; впрочем, то же самое говорят моряки о штормах, а полярники – о своих пургах. Ну словно какая-то невидимая рука включила реостат! С того времени, как я напугал Мурата по телефону, порывы ветра с каждой минутой ослабевали и гасли – буран терял последние силы, иссякал; когда же мы подошли к управлению, с неба мягко, как на парашютах, спускались одинокие снежинки. Типичный «генеральский эффект».

– Панике-ер! – с наслаждением повторяет Мурат, развалившись в своем кресле. – Чего молчишь?

– Тебе хорошо, ты выспался… – жалуюсь я.

– Это я выспался? – взрывается Мурат и сбивчиво излагает все, что он обо мне думает.

Равнодушно позевывая и смеясь про себя, я не без зависти вспоминаю, что Юлия, когда расходилась, на часы не смотрела и бездельничать не позволяла. Видимо, Мурат догадывается о моих мыслях и круто меняет направление главного удара. – А ты чего в глазах мельтешишь? Садись!

Это относится к Гвоздю, который бродит по кабинету, осматривая многочисленные кубки и грамоты в витринах.

– Ваши трофеи, Мурат Хаджиевич? – голосом отпетого подхалима спрашивает он.

– Не твое дело!

– Не мое так не мое. – Гвоздь, как человек маленький, садится на краешек стула и исподтишка мне подмигивает. – Я и так знаю, что в «Спорте» вас еще кавказским Жаном-Клодом Килли называли.

Откровенная и грубая лесть, к тому же бессовестное вранье.

– Преувеличиваешь, – смягчается Мурат, с симпатией глядя на честную физиономию Гвоздя. – Ты еще не женился?

– Нет, готовлю материальную базу.

– Машина, мебель?

– В этом роде, – туманно отвечает Гвоздь, запланировавший на лето покупку новых штанов. – Вот бы вас заполучить тамадой, Мурат Хаджиевич!

– Вполне возможно, – великодушно обещает Мурат. – А ты не паникер, как твой начальник?

Гвоздь корчит серьезную рожу – в знак свидетельства, что он не паникер.

– Ну и что ты предлагаешь? – доверчиво, с подкупающей искренностью спрашивает Мурат. Он любит советоваться с народом, с простыми людьми – с инструкторами, горничными, вахтерами. Многие на это клюют, не догадываясь, что слушает их Мурат вполуха, а то и вовсе отключаясь.

– Я? – Гвоздь с сомнением тычет себя пальцем в грудь.

– Ты.

– А мне можно высказаться? – Простодушный Гвоздь еще не верит.

– Нужно, – весомо подтверждает Мурат, гордый своей демократичностью. – Представь себе, что тебя посадили в мое кресло. Представил?

– А вы где будете? – дурашливо интересуется Гвоздь.

– Это неважно, меня нет, ты – начальник, – снисходительно поясняет Мурат. – Что ты будешь делать?

– Женюсь и – в отпуск, – после некоторого раздумья решает Гвоздь. – В Пицунду.

– Ну а сейчас, сейчас какое решение ты примешь в связи с бураном?

– Ясное дело, – уверенно говорит Гвоздь. – «Всем, всем, всем! Объявляется лавинная опасность! Выход из помещений…»

– Тьфу! И этот тоже паникер. – Мурат сразу теряет к Гвоздю всякий интерес. – Тебе что, – вдруг нападает он на меня, – тебе плевать, а у меня убытки! Один день простоя канатки – пять тысяч, понял?

– На водке доберешь, на барах и ресторанах.

– А, что с тобой говорить. – Мурат безнадежно машет рукой. – Спиртное по другому ведомству, как не понимаешь?

Он встает, подходит к окну, смотрит на склоны. В одном он, конечно, прав, на его убытки мне плевать. Ну, не получит Мурат квартальной премии, парой сережек у Юлии будет меньше, велика беда.

– Буран кончился, а ты паникуешь, – угрюмо бурчит Мурат. Склоны как склоны, снег выпал – ну и что? Обязательно лавины? Даже сам Оболенский говорил, что не после всякого бурана лавины.

Я молчу, пусть облегчит душу, «А все-таки жаль», как поет Окуджава, что нам уже по тридцать и, вместо того чтобы честно бороться на склонах, мы обречены отныне на кабинетные распри. У меня-то способности были обыкновенные, а Мурат, не променяй он спорт на карьеру, мог бы и в чемпионы пробиться.

– Если каждого снегопада бояться, Кушкол закрывать надо, – убеждает он самого себя. – Когда мы были в Инцеле, тоже прошел буран, а они расчистили трассы и катались. Помнишь?

– У них сантиметров пятьдесят выпало, а у нас восемьдесят. К тому же во время снегопада они лавиносборы из минометов обстреливали.

– А почему ты этого не делаешь? Две зенитки даром стоят, взял бы и обстрелял.

– Демагог ты, Мурат. – Я начинаю злиться. – Пять раз тебя просил дать на сезон артиллеристам квартиры, жили бы они здесь – никаких проблем не было.

– А где я тебе возьму квартиры? – огрызается Мурат. – Подмахнешь проект – тут же дам, вот смотри, расписку пишу. Ну?

– Пошел ты со своим проектом…

Не дипломатично, сейчас с Муратом нужно бы разговаривать по-иному. Он отходит от окна и с силой садится в кресло, впервые я отчетливо вижу в его глазах откровенную неприязнь. А за что ему меня любить? За лыжи, которые отдал ему в Гренобле? Так добрые дела не прощаются, именно с той поры Мурат стал от меня отдаляться. За Юлию, которую он у меня отбил? Так он мучится незнанием, была или не была она моей. За то, что я единственный в Кушколе человек, который от него не зависит и не ищет его дружбы?