Белое сердце

Луиса изменялась так, как положено: сначала в мелочах — все глубокие перемены в женщинах начинаются именно с мелочей, — но у меня зародились сомнения в том, что этим превращением она обязана нашему браку и мне как мужу. К тому же мне не нравилось, что наш новый дом, который пока еще не имел своего лица и который можно было сделать каким угодно, приобретал все больше черт, не отражавших ни мои вкусы, ни вкусы Луисы: наш новый дом чем-то напоминал дом, где прошло мое детство, — дом Раиса, моего отца, словно, бывая у нас, он давал указания, что и как делать, или словно само его присутствие в нашем доме диктовало свои требования, которые, в силу того, что у меня не было особых требований, а у Луисы не было четких критериев, тут же выполнялись. Мой рабочий стол, относительно которого я высказал только самые общие пожелания, оказался в итоге почти точной копией того стола, что двадцать пять лет назад мой отец (сделав предварительно очень подробные чертежи) заказал столяру из Сеговии, знаменитому Фонфриасу, с которым познакомился как-то, проводя в Сеговии лето, — огромный стол, слишком большой для моих скромных занятий, в форме буквы «П» и с огромным количеством всяких ящичков, в которые я не знал, что положить. Вернувшись из очередной командировки, я обнаружил книжные полки цвета красного дерева (я хотел белые полки, но забыл предупредить об этом), хотя, разумеется, не из красного дерева. Более того, мой отец, Ране, не поленился распаковать ящики, которые дожидались меня, и сам расставил мои книги, расставил так, как всегда стояли его собственные: расположив их по языкам, а не по тематике, и по авторам: в хронологическом порядке, по годам их рождения. В качестве свадебного подарка мы получили от него деньги (и немало — он человек щедрый), но через какое-то время (я тогда был в отъезде) он подарил нам еще и две очень ценные картины, всегда висевшие в его доме: маленькую картину Мартина Рико [1]и еще меньших размеров работу Будена [2], так что прелестные Венеция и Трувиль переселились в наш дом, хотя я предпочел бы по-прежнему видеть их там, где они висели столько лет, а не в моей гостиной, которая с появлением в ней Венеции и Трувиля неизменно вызывала у меня детское воспоминание о гостиной в доме моего отца. Потом (и тоже без моего ведома) к нам перебралось кресло-качалка, в котором так любила сидеть моя кубинская бабушка, теща Ранса, приходя к нам в гости, когда я был маленьким, и которым после смерти бабушки завладел отец, но не столько для того, чтобы покачиваться в нем, сидя в одиночестве, сколько для того, чтобы принимать в нем самые немыслимые позы, когда в доме (а это бывало часто) собирались друзья и знакомые.