Белое сердце

— Вы же знаете, как это бывает: о мертвых, чье место заняли другие, говорят очень мало или совсем не говорят с теми, кто занял их место — не будешь же постоянно напоминать друзьям и близким о чужой женщине, которая (если смотреть ретроспективно) занимала когда-то место твоей тети Тересы. Все события — вы согласны? — можно рассматривать через призму будущего и через призму прошлого, и оценка их зависит от выбранной точки зрения. Но вернемся к его первой жене. Полагаю, все знали о ней, но никому не приходило в голову ее вспоминать, — есть люди, которых лучше бы и не было, — хотя о ней не могли не вспомнить, когда твоя тетя покончила с собой, — как было не вспомнить: ведь твой отец овдовел уже во второй раз! Тересе, после того, как ее место заняла твоя мать, такая участь не грозила: сестру нельзя забыть, чье бы место она при жизни ни занимала, а неизвестную иностранку можно. Времена тогда были другие, — почти вздохнул профессор.

— В доме моих родителей всегда висел портрет моей тети, — заметил я, наверное, для того, чтобы утешить Вильялобоса: если он чего-то и не знал, я был бы ему благодарен, если бы он оказался прав в своих догадках.

— Вот как, — сказал он безразличным тоном, хотя на самом деле был очень доволен, что его предположения подтвердились.

Он отодвинул локтем доску с сырами, — наверное, уже насытился. Но нет, он вплотную занялся трюфелями и заказал себе кофе. Отодвигая доску с сырами, он слегка испачкал рукав и без того уже пострадавшего пиджака. Сейчас он сидел, положив скрещенные руки на стол, но даже так выглядел элегантным.

— А отчего она умерла? — спросила Луиса.

— Кто? — спросил в свою очередь профессор.

— Первая жена, — сказал я, и мне показалось, что Луиса в этот момент почувствовала, что в моих словах заключался и другой смысл, что-то вроде: «Ну хорошо», или «Ладно, действуй», или «Твоя взяла», — но это я говорил ей, а не Вильялобосу.

— Дети, вы меня простите, но об этом я тоже знаю не так уж много. — Профессор злился и пил вино, я подумал, что сейчас он сменит тему: он не привык так часто повторять: «Я не знаю». Профессор снова извинился: — Нас с твоим отцом связывают, скорее, общие интересы, чем дружба, хотя мы очень ценим друг друга и между нами, несомненно, существует и личная симпатия. Все, что я рассказал, я знаю от матери, которая давно уже умерла, с Рансом мы никогда на эту тему не говорили.

— Ага, конечно! Вам было неинтересно, — сказал я. Я не удержался и подпустил ему ту же шпильку — мой упрек был несправедлив, но, в конце концов, он уже поддел меня раза три, не меньше.

Профессор посмотрел на меня с укором и сожалением, но это был отеческий укор, как и все остальное. Разве что сожаление было профессорским.

— Гораздо больше чем тебе, оболтус! — Слово, которое он выбрал, чтобы обругать меня, было старомодным, достойным снисхождения, а тон был назидательным. Я едва не рассмеялся, Луиса, как я заметил, тоже. — Но я знаю, что есть границы, которых нельзя переступать. С твоим отцом мы говорим о Вильянуэва и Вильяпандо[18], — ты, наверное, и понятия не имеешь, кто они такие.

— Я не знаю, кто они такие, — сказала Луиса.