Белое время

1. Повилика жизни

Туман в Коктебеле

Я вышел море посмотреть:

туман стремился к Карадагу.

Он нёс ему морскую влагу

и был готов укрыть на треть.

Я вышел море посмотреть.

Окрестных бухт краса и фат,

водой причудливо изрытый,

«Хамелеон», богами шитый,

ещё был виден миг назад.

Окрестных бухт – краса и фат.

Но вот уже… укрыт и он:

туман к посёлку подступает,

клубится, тихо набегает.

В тумане всё, всё точно сон.

Пока прощай, «Хамелеон»!

Объят туманом Коктебель.

Застыл прохожий, бледной влагой

он покорён, как древней сагой,

как высотой небес – апрель.

Объят туманом Коктебель.

Фонарь зажегся, и в окно

Фонарь зажёгся, и в окно –

проник луч света в полном блеске,

пройдя сквозь ставень, занавески,

в обоях высветлил пятно.

Но заслонила тень его.

И сразу застучали в раму.

И понял я – готова драма,

пойду открою: кто – кого.

Но тень куда–то увлекло,

шаги звенели, как стекло.

Сиял луч света в полном блеске,

тёк мирно в ставень, занавески…

И я подумал: вот оно —

движенье жизни необъятной,

на первый взгляд простой, понятной,

где в сети всё оплетено.

Тихий ад

И город точно встал из–под земли:

шумят листвой поблекшие деревья.

Не слышно птиц: их песни утекли

куда–то прочь за это семидневье.

Пройдёт прохожий – точно тяжек путь,

и скроется на первом перекрёстке.

Брехнёт собака – как ей не брехнуть,

когда и для неё день кажется громоздким.

И тихо вновь, лишь кроны шелестят:

от пыли всё пергаментней, грузнее.

Чтоб не смотреть на этот тихий ад,

пойду к реке по липовой аллее.

Удачный день

Открыли дверь и выпустили на улицу.

Не дав привыкнуть к дневному свету, повалили.

Удерживая вдвоём за сильные ноги,

наспех нащупали и прокололи тесаком сердце.

Пока бился в предсмертных конвульсиях,

друг другу подмигивали и смеялись.

Потом работали ножом, паяльной лампой,

угощали друг друга ушами, хвостом,

шли домой, жарили печёнку с кровью.

Под грюк ширпотребовских чашек и ложек

делили его тело среди родственников,

отдыхали, радуясь удачному дню.

Осип Мандельштам

Только стоит вам неодобрительно упомянуть его имя,

как придут в движение пружины всей мировой культуры:

в огромных ботинках с подошвами из воловьей кожи

на вас крупно зашагает Дант;

весьма паршиво прищурившись, взглянет Поль Верлен,

а Рембо – Артюр Рембо, возможно, просто плюнет;

от бумаг приподнимет голову Уильям Шекспир

и одобрительно скажет Данте Алигьери: "Мочи его!";

Мольер с Франсуа Вийоном не очень деликатно

обчистят ваши карманы,

а Анри Бергсон, Анри Бергсон погрозит вам пальцем,

чрезвычайно похожим на копьё Архилоха…

Лишь Леконт де Лиль и его соратники по литературе

заулыбаются вам во весь рот, да и тех притянут к ответу

все эти сплетения и пружины мировой цивилизации.

Старый солдат

Сухой, с лицом в крупных морщинах,

он лежал на жёсткой кровати и умирал.

И хотя солдату, а он был старым солдатом,

касаться смерти было не впервой, —

он умирал не так, как умирают на войне,

а медленно и одиноко.

За ним ухаживала дочь, уже немолодая женщина;

иногда заходили друзья… такие же старики.

От страха и тоски тянуло кричать, и он кричал,

потом успокаивался, и лежал обессиленный,

схаркивая кровью в таз.

В один из мартовских дней,

ему захотелось перебрать свой плотничий ящик.

Инструмент был, как всегда, чист

последней плотницкой чистотой

и, казалось, тёпел.

Вытаскивал и раскладывал поверх одеяла,

точно устраивал инструментальную выставку

падающему по комнате солнечному свету,

затем складывал всё на место —

аккуратно, неспешно.

Когда домой вернулась дочь, старик был мёртв.

Ящик с аккуратно уложенным инструментом,

по–прежнему, стоял около кровати.

Не хватало лишь киянки. Она лежала отдельно,

чуть посверкивая деревянным телом

в наступающих сумерках.

Государственные дети

Привезли и оставили: меня – тётка,

других – отец или мать.

В потерявшей вид домашней одежде

мы сильно напоминали ту живность,

которую можно видеть стаями на свалках,

чердаках, в подъездах домов;

жмущимися к еде, теплу, свету.

Остригли, вымыли, переодели

во всё государственное, поделили парами,

научили ходить строем, говорить взрослым «Вы»;

отвели под жильё простое светлое помещение,

разрешили выбрать кровать, постельное бельё;

за каждым закрепили тумбочку, вешалку.

Раз в десять дней водили в баню,

раз в месяц стригли.

Заботясь о детском здоровье,

содержали “изолятор„ с фельдшером;

чтобы не было скучно -

клуб, спортзал, библиотеку.

Учили рисовать, лепить из пластилина,

вырезать пилкой… играть;

водили в школу, заставляли делать уроки;

вменили в обязанность работать:

на кухне, в подсобном хозяйстве, саду.

Устраивали прогулки, поездки; игры:

в футбол, "войну", настольный теннис;

организовывали соревнования

по стрельбе, лыжам, шахматам…

Выйдя оттуда, стали: рабочими, техниками,

поселенцами пьяных общежитий,

съёмщиками чужих углов.

Бессонница

Опять бессонница. Вторая за неделю.

Лежу на раскладушке жёсткой, на неудобства время разменяв.

И не хочу вставать под свет настольной лампы,

чтоб записать воспоминанья детства.

А там мне – восемь или девять лет,

и ничего не надо: ни дома, ни семьи, ни денег.

Я, деревенский мальчик, иду по лесу.