Белое золото, черная смерть

Огромная витрина была украшена яркими плакатами-картинками. На одних чернокожие в комбинезонах, напоминавших костюмы из итальянского магазина, грациозно склонялись над кустами, на которых росли большие вафельные конусы с мороженым. Чернокожие молодцы сияли белозубыми улыбками. На других чернокожие, одетые в том же итальянском стиле, окучивали кукурузу — казалось, впрочем, что они танцуют кекуок. Их головы были подняты к небу, рты открыты: они явно пели спиричуэл. Была там картинка, изображавшая развеселый отдых после тяжелого трудового дня. Чернокожие лихо отплясывали твист перед аккуратным рядом коттеджей. Чресла изгибались, отбрасывая причудливые тени, зубы сверкали в лучах закатного солнца. Чернокожий в полосатом пиджаке играл на банджо. Старики одобрительно взирали на пляску, хлопая в ладоши и качая опрятными белыми головами. На другом плакате высокий белый, с гривой белых волос, белыми усами, белой эспаньолкой, в черном костюме и с черным галстуком-шнурком, излучая розовым лицом братскую любовь, раздавал стоявшим шеренгой и радостно ухмылявшимся чернокожим банкноты из толстенной пачки. Надпись внизу гласила: «Зарплата — раз в неделю». Были там плакатики поменьше, изображавшие продукты питания и гигантов животных с соответствующими надписями: «Цыплята-великаны», «Молочные поросятки», «Ямс — вам-с!», «Папашино жаркое на вертеле, мамашино рагу», «Кукурузное виски», «Пахта», «Всем патокам патока», «Овсянка-кормилица».

Этот праздник обильной пищи, веселья и высоких заработков перебивался фотомонтажом «Несчастная Африка». Голод в Конго, племенные войны, грех, пороки, болезни выглядели еще кошмарнее на фоне подборки «Счастливый Юг», где упитанные улыбающиеся чернокожие сидели за столами, которые ломились от еды, или разъезжали в автомобилях размером с добрый пульмановский вагон. Черные дети учились в ультрасовременных школах со стадионами и бассейнами, пожилые чернокожие в костюмах от братьев Брукс и платьях от Сакса с Пятой авеню шли в церковь, как две капли воды похожую на собор Св. Петра в Риме.

Внизу был белый транспарант с черными буквами:

БЕСПЛАТНЫЙ ПРОЕЗД, ВЫСОКИЕ ЗАРАБОТКИ!

ПРЕДОСТАВЛЯЕТСЯ ЖИЛЬЕ!

1000 ДОЛЛАРОВ КАЖДОЙ СЕМЬЕ ИЗ ПЯТИ

ЧЕЛОВЕК, СПОСОБНЫХ СОБИРАТЬ ХЛОПОК

И никто не обращал внимания на маленький плакатик, скромно притулившийся в углу: «Разыскивается кипа хлопка».

Внутри стены были увешаны похожими плакатами и лозунгами. Хлопковые кусты из папье-маше и стебли кукурузы из бамбука украшали интерьер. В центре экспозиции гордо высилась искусственная кипа хлопка с медной табличкой, на которой было выгравировано: «Наш последний рубеж».

У стены стоял огромный письменный стол с табличкой, где значилось: «Полковник Роберт Л. Калхун». Сам полковник восседал за столом, курил длинную тонкую сигару и добродушно поглядывал в окно на собравшуюся толпу гарлемцев. Он точь-в-точь походил на человека с плаката, что так щедро расплачивался со сборщиками хлопка: то же худое ястребиное лицо, та же львиная седая грива, те же пушистые ниспадающие усы, та же седая эспаньолка. На этом сходство заканчивалось. Его голубые глаза были холодны как лед, и он был прям как палка. Но одет он был в такой же черный костюм, с галстуком-шнурком, а на безымянном пальце его левой руки был массивный золотой перстень с инициалами.

На краю стола сидел молодой блондин в замшевом пиджаке и покачивал ногой. У него был вид выпускника Университета штата Миссисипи.

— Ты будешь с ними говорить? — спросил он хорошо поставленным голосом с легким южным акцентом.

Полковник вынул изо рта сигару и посмотрел на кончик пепла. Движения у него были размеренные, вид невозмутимый. Говорил он медленно, взвешенно, с южным акцентом, таким густым, как патока зимой:

— Нет, сынок, пусть еще побурлят. Цветных не надо торопить, когда надо, они сами придут.

Молодой человек глянул в щель между плакатами в витрине. Виду него был обеспокоенный.

— Мы не можем ждать вечность, — недовольно сказал он.

Полковник ослепительно улыбнулся, но глаза по-прежнему излучали холод.

— Куда ты торопишься, сынок? Тебя ждет девушка?

Молодой человек покраснел, потупил взор и виновато признался:

— От такого сборища ниггеров мне делается не по себе.

— Ничего страшного, сынок, — сказал полковник. — Помни: это ради их же блага. Учись думать о черных с любовью и состраданием.

Молодой человек саркастически улыбнулся, но промолчал.

В задней части зала стояли рядом два стола с табличками: «Прием заявлений». За столами сидели двое чернокожих клерков. Они бесцельно перекладывали бланки, чтобы чем-то себя занять. Время от времени полковник кидал на них одобрительные взгляды, словно желая сказать: вот смотрите, до каких высот вы, ребята, поднялись. Но у его помощников все равно были виноватые лица, словно у отцов, которых застали за потрошением копилок их малышей.

На улице, на тротуаре и мостовой, чернокожие выражали праведное негодование:

— Это же бог знает что! Такое — да в Гарлеме!