БЕЛОГВАРДЕЙЦЫ НА БАЛКАНАХ

— Как куда? А Тита Васильевича изводить.

Тит Васильевич Письменный107, здоровый как буйвол и нелюдимый юнкер, лежит поодаль с книгой в руках. Извести приставаниями Тита и довести его до бешенства было любимым занятием юнкеров третьего отделения, а Кашкадамова в частности.

Поплескавшись в воде, вся компания “зубаристов” вылезает на берег и усаживается в кружок. Липкин открывает большой перочинный нож и ловко подбрасывает его в воздух. Игра заключается в том, что все по очереди кидают его различными способами, с расчетом, чтобы, падая, он воткнулся в землю. По окончании партии в мягкую почву забивается небольшой колышек, причем каждый игрок имеет право два раза ударить по его верхушке рукояткой ножа. Проигравший должен выдернуть его зубами, без помощи рук.

Первую партию проиграл Борис Островский. Играющих было много, и колышек ему забили так, что он ушел в землю весь целиком.

— Ах, черти! Да тут же и ухватиться не за что!

— А ты используй дар природы, она тебя не зря таким носярой снабдила! Расковыряй им землю вокруг, вот и ухватишься.

После долгой возни и ругани Борис убеждается, что иного не придумаешь, и следует полученному совету. Зрители катаются по траве от смеха, глядя, как он длинным носом проворно подкапывает колышек. Наконец он выдернут, Островский бежит к воде мыть перепачканную физиономию, и игра возобновляется.

— Ты, Крылов, оказывается, еще хуже Васьки играешь, — доносится из-под соседнего дерева голос Флейшера108. — Я тебе вышел последнюю пику и жду ответа, чтобы крыть козырем, а ты знай черву засмаливаешь!

— А что мне родить было пику, если ее у меня нет?

— Тогда ходил бы трефу, ишак! А ты предпочел ему короля червей отыграть!

— Тит Васильевич! — кричит Письменному Кашкадамов, примостившись из благоразумия на другом берегу речки. — Так ты, значит, по гражданскому Тит, а по церковному как?

— Пошел ты к чертовой матери! — огрызается Тит, постепенно накаляясь.

Так проходит час. После “оптических приборов” — лекции капитана Колтунова109 — из казармы приходят еще несколько юнкеров.

— Ну как, Колтунище никого не засыпал? — спрашивают у них.

— Какое там! Даже не посмотрел, сколько народу в аудитории. Все в окно поглядывал и вздыхал, видно, сам бы не прочь в разъезд, да чины не пускают.

Пополнение быстро распределяется по группам. На лужайке теперь человек пятнадцать, большинство без рубах, а некоторые и вовсе голые. Опасности никто не ожидает — начальство сюда не заглядывает, поэтому дозорного не выставили и никаких мер предосторожности не приняли. Общее внимание сосредоточено на зубаре — там над очередным колышком трудится теперь Липкин, вздернутый нос которого для подкапывания мало пригоден, и публика рвет животы от хохота, глядя, как он им пашет землю вокруг кола.

— Драпай, братва, Колтунов! — раздается вдруг сдавленный крик Кашкадамова.

Большинство не трогается с места, полагая, что это шутка. Некоторые вскакивают и озираются, и только самые стреляные воробьи не теряя мгновения бросаются в кусты. Через две-три секунды замешкавшиеся понимают, что бежать уже поздно: Колтунова заметили только тогда, когда он входил на поляну. Теперь, опустив голову и ни на кого не глядя, он медленным шагом брел мимо толпы растерявшихся юнкеров.

— Встать! Смирно! — скомандовал Феоктистов, окончательно обалдевший от неожиданности.

— Ты бы еще с рапортом подошел! — шепнул ему Пахиопуло.

На Колтунова команда не произвела никакого впечатления. Пройдя через лужайку с таким видом, словно пересекал самую безлюдную часть Сахары, он все так же медленно пошел дальше, по берегу речки.

Ничего не понимая, мы с недоумением переглядывались. Капитан Колтунов был помощником инспектора классов, следовательно, наш проступок — бегство с лекций — касался его в большей степени, чем кого-либо иного из начальства.

— Черт возьми, что же теперь делать? Докладывать курсовым офицерам, что мы поймались, или нет?

— Конечно, не докладывать! — горячо говорит Кашкадамов. — Человек определенно дал понять, что он ничего не хотел ни видеть, ни слышать!

— Ясное дело, — раздаются голоса. — Иначе он бы раскричался и всех переписал. Если доложим, не только сами себя высечем, но еще и его подведем, ведь он тоже не имел права оставить такое дело без внимания.

— Да может быть, и не оставит. Запомнил несколько физиономий и, возвратившись со своей прогулки, еще пропишет нам кузькину мать.

— Ну, такие замедленные действия не в его духе! Это тебе не Черепаха!

— Надо это выяснить, братцы, — говорит Феоктистов. — Чего там еще мудровать? Я сейчас у него самого спрошу!

— Брось, Сережка, неловко, — удерживают его, но Феоктистов уже бежит за Колтуновым и, догнав его, умильным голосом спрашивает:

— Господин капитан, ведь вы нас не видели?

— Я и сейчас вас не вижу, — мрачно буркнул Колтунов, не поднимая головы.

— Покорно благодарим, господин капитан! — с чувством произносит Феоктистов и спешит обратно.