Белогвардейцы на Балканах

Однажды, вдоволь нагулявшись по лесу, все мы вышли к железной дороге и уселись на старой деревянной платформе, которая совершенно изолированно стояла, неизвестно для чего, за добрую версту от станции. Уже подходило к полуночи, светила полная луна, придавая лесным чащам таинственную жуть, и разговор у нас зашел о потусторонних материях. Было рассказано немало историй с привидениями и мертвецами, поднимающимися из могил, а потом черт меня дернул за язык и я сказал:

— Ну, после такой настройки никто из вас наверняка не пошел бы сейчас на кладбище, если бы даже за это хорошо заплатили.

— А ты сам пошел бы? — с иронией спросил самый рассудительный член компании, Миша Трофимов.

— Да, по правде говоря, и мне что-то не хочется, — ответил я.

— Ну, так нечего и других подзуживать, — резюмировал Трофимов. — Давайте-ка лучше споем что-нибудь душещипательное.

— Я пойду на кладбище! — неожиданно вызвалась Олечка Ревишина, именно та барышня, в которую я был пламенно влюблен.

Мы попытались обратить дело в шутку, а когда это не помогло, принялись отговаривать Олечку от ее рискованной затеи. Кладбище находилось далеко в лесу, от того места, где мы сидели, туда надо было

идти километра два вдоль железной дороги, а потом еще с полкилометра по глухой лесной просеке. И если даже исключить всякую опасность со стороны нечистой силы, по пути легко мог встретиться какой-нибудь бродяга или пьяный рабочий-словенец. Все эти доводы мы пустили в ход, но ничто не действовало: Олечка стояла на своем: пойду, да и только!

— Ну что ж, тогда идемте вместе, — промолвил я, не без тайной радости, ибо тотчас сообразил, что по пути, да еще в такой исключительной обстановке, можно будет наедине славно полепетать с Олечкой, избавившись от моего соперника Юры Кодинца, который находился тут же.

— И не думайте! — решительно сказала она. — Я пойду одна, и предупреждаю: если замечу, что за мной кто-нибудь идет, с тем на всегда порву всякое знакомство.

Далее отважная дама моего сердца заявила, что в качестве вещественного доказательства оставит свой платочек на могиле нашего первого самоубийцы, Жени Белякова, и, попросив нас ожидать ее тут, на платформе, зашагала по направлению к кладбищу.

— Видишь, что ты наделал, ишак! — напустились на меня все приятели, едва она отошла на некоторое расстояние. — Угораздило же тебя ляпнуть о кладбище! Разве можно допустить, чтобы девушка ночью топала туда одна! Мало ли что может случиться. Иди теперь сзади за ней!

Я бы охотно сделал это и сам, без всяких понуканий, но знал, что Оля слов на ветер не бросает, и перспектива рассориться с ней пугала меня больше, чем все мертвецы, лежавшие на стернишенском кладбище. Вероятно, по тем же соображениям не вызывался идти и Кодинец, конечно понимавший, что если пойду я, то он на этом вдвойне выиграет. Мысленно все это взвесив, я ответил:

— Мне нельзя идти, небось сами понимаете мое положение. Пусть идет Славка Ревишин — с родным братом она-то уж не поссорится.

— А ты не видал, как лягушки скачут? — насмешливо отозвался трусоватый Ревишин. — Нет, брат, заварил кашу, так и расхлебывай ее сам, а меня уволь!

Делать нечего, пришлось идти мне. На Олечке было белое платье, я ее отлично видел, а сам, в гимнастерке защитного цвета, был совершенно незаметен в тени деревьев и потому, догнав ее, пошел сзади, на расстоянии двадцати шагов, по опушке леса, окаймлявшего железную дорогу.

Ночь была ясна и прозрачна. Все вокруг спало в безмятежном спокойствии, и двигались мы без всяких осложнений, — только в одном месте Оля внезапно остановилась и даже сделала шага три назад. Я хотел броситься к ней, но, к счастью, не успел этого сделать, так как она сразу же пошла дальше, а через две-три секунды и я увидел то, что ее испугало, — это была белая крестьянская кляча, мирно щипавшая травку на опушке.

На довольно обширном кладбище, в самом центре которого стояла часовня, тянулись идеально выровненные шеренги одинаковых белых крестов, поставленных над могилами австрийских военнопленных, здесь окончивших свой жизненный путь (судя по количеству могил, военнопленным жилось в этом лагере не сладко). Оно было обнесено невысокой каменной стеной, и его окружал дремучий лес, но на самом кладбище деревьев не было, и все оно, освещенное луной, было видно как на ладони. Когда Олечка вошла в ворота и двинулась по дорожке в самый дальний конец, где, в стороне от других, были похоронены наши самоубийцы, мне пришлось приотстать. Но едва она миновала часовню, которая скрыла меня от ее глаз, я быстро перебежал туда и сел на скамеечку, с теневой стороны часовни. Оттуда мне хорошо было видно, как Оля нашла могилу Белякова, наклонилась над нею — очевидно, клала платок, — затем несколько раз перекрестилась и пошла обратно.