Беловодье

Васса улыбнулась по-хорошему, попросту.

— Давай лучше съедим всю ягоду.

Она горстью почерпнула из туяса и, откинув голову, набила полный рот.

— Сдурела!

— На…бе…рем!..

Васса жадно жевала и тянулась опять.

— Пить шибко хочется, — оправдывалась Аннушка, бросая в рот ягоду. Рука быстро забегала от туяска к губам. Ели молча, со вкусом.

— Вот этак же… — вспомнила Аннушка свое далекое: — в Барсучихе на полянке…

— Ну?

— Собрались ребята… Девок нету — все по ягоды хлынули… Я как раз урвалась с заимки… все ненастье мочило… а тут… день такой — разгуляло… На полянке ребятам тоска без девок… Уж чего не придумывали… ухватились за чернушенского ямщика, Семенку…

Васса вздрогнула, повернула строгое холодное лицо, перестала жевать.

— Ну?

— Ну, наткнулись на Семенку… Сам поехал, привозил урядника, да наелся сердешный где-то пива, знать, у Власихи. Не успел полдеревни проехать, под беседку закатился. Кони шагом пошли. За деревню выплелись да прямо к амбарам — в тень, от мошки спасаться. Ну, ребята нахлынули… глядят — Семенка. Сейчас смекнули — выпрягли коней, оглобли сквозь плетень продернули, завели, да опять запрягли. Растискали Семенку… вскочил, слышь, ошалел совсем… Как понужнет… Чего тут бы-ыло! А мы и подошли из сопок с ягодами. Семенка крутился, крутился, ободрало сон-то, побежал за другими… ну, знаешь, пьяный, одно слово… языком сплести не может, и за девками гоняется, у той, у другой хватит ягод, не ждет, глотает… Лушка старостова — галек ему в ягоды, хватил, глонул, да и закрякал… Посинел, слышь… Сначала было хохотать над ним…

— Не могли задавить-то! — вспыхнула Васса. — Холера! Собака паршивая!..

На щеках у ней вспыхнули яркие пятна.

Аннушка притихла.

— Ты чего это, девка? — виновато улыбнулась она.

— Будь он, собака!… — кипела Васса, швыряя в россыпь угловатый камень. — Ни на том бы ему свете, ни на этом… Оторвать бы голову, глаза бы лопнули!..

— Да он что тебе? — допытывалась Аннушка.

Васса проворно стегнула глазами.

— Не тебе одной… Была и я когда-то девкой. Не от радости тоже к волкоеде пришла…

— Вася! Вася!..

— А-а! Вася? Теперь Вася? Была я Васей-то, бы-ла-а!.. Теперь рыжей дурой стала, Вассой… Кабы не этот Семенка, и моя бы жизнь не по-собачьи сладилась.

Она в волнении пересела, серые колючие глаза с покрасневшими веками беспокойно бегали, ловя, на чем остановиться.

— Подвалился женихом!.. Всю весну, все лето шнырил кобелем, ославил на деревню, далась ему, дура, а зимой со свадьбой подкатил… Все честь-честью, сватов заслал… По три раза приходили… Согласилась… А мачеха, сука, разбила, наплела ему такое про меня, что и глаз не показал. Сосватала ему Дуньку Федосьеву, сама-а сосватала, сука… Ей без Вассы куда? Надо бы работника наймовать, а тут готовая, всегда под рукой. На даровщину лестно всякому…

Аннушка дрожала.

— Плюнь ты, Вася!

— А, поди ты!.. Проплевалась и так без остатку… На самое теперь плюют.

— Может, к лучшему все бог устроил. С таким-то тоже мало радости. Какой он человек?

— Какой ни есть, а в старых девках не осталась бы! — кричала Васса. — Может, все равно не миновала бы Ксении, да пришла бы с законом, а теперь я кто? Кто я? Васка рыжая!..

Она отвернулась и застыла, глядя в темные провалы внизу.

Аннушка разглядывала Вассину спину с жалостью и страхом. Из души просились девичьи хорошие слова, подступали тяжелые слезы, но сказать — взъершится, наплетет чего попало.

«Рассказать бы ей тоже, все до капельки»…

— Вася!

Васса не ответила.

— Вася!

— Ну?

— Научи меня, Вася!.. Замоталась я.

Аннушка с трудом находила слова.

— Помнишь, приезжали Пахомовски?.. Сватался парень-то.

Васса обернулась. Глаза потухли, лицо пересеклось морщинами, и вся она была уставшая, опять покорная.

— Ты про Василия?.. Знаю… Иди, — снова оживилась, пересела ближе.

— Иди. Иди. Хоть за черта, хоть за дьявола. Уходи отсюда. Погинешь.

— Грех ведь, Вася!.. Тяжкий грех… Сама вызвалась, сама пошла, никто не тянул…

— Уходи… Может, мне вот как тошно, только сейчас я с добра тебе говорю. Мирская ты, уходи.

Аннушка ломала руки на коленках.

— Так я это… Никуда не уйду… Нельзя, нельзя, нельзя!..

— Дура ты, Анна! Мудришь над богом. Бог тебе дает дорогу, сам показывает…

— Плетешь, чего не надо! — осердилась Аннушка.

— А по мне — дак хоть век не ходи… Выдерживай тут срок на игуменью… За язык никто не дергал: ты спросила — я сказала. Из меня тоже не шибко выколотишь. — Она усмехнулась. — Год вот здесь ты, а впервой еще толкуем… Тошно мне глядеть на тебя. Без тебя тут лучше было, жила попросту. Молилась да ругалась, а потом опять молилась да опять ругалась. Я — их, они — меня. А ты пришла овечкой этакой… Где бы надо огрызнуться, а ты с угодой да с поклоном. Сирота, подумаешь.

— Да я и так…

Задрожали губы, застелило глаза — Аннушка, рыдая, опрокинулась на бок и уткнула лицо в руки.

— Господи!

Она плакала, вся вздрагивая, и не могла остановиться.

Васса растерялась.

— Вот тебе! Чего ты воешь? Брось. Не первая… Мне, может, вот как подпирает, да молчу… Ну, уймись!