Беловодье

Иса был не больше, как работник, но здесь он чувствовал себя хозяином. Он знал себе цену. Знал, что на стороне Василий Матвеич не нахвалится его, Исишкиной, честностью и хозяйственностью, хотя в глаза и ругает чуть ли не каждый день мошенником и вором. Но Исишка так привык к хозяйской ругани, что самые тяжелые слова производят на него такое же впечатление, как и падающий снег. Исишка не молчит, нет, глотка у него такая, что бывает слышно и в поселке. Вот только ругаться он не может по-хозяйски, не умеет подбирать так быстро скверно-едкие слова. И любо же бывает соседям, когда они начинают переругиваться через весь пригон! Хозяин бегает, махает руками и ругается так, что, кажется, от одной ругани убежал бы, куда глаза глядят, а Исишка визгливо вторит ему из стайки или сеновала и нарочно кричит, чтобы слышали, все луговские джетаки[2]. Доходит до того, что он начинает гнать хозяина с пригона. Но, уставши от крику, Василий Матвеич неожиданно обрывает поток слов. Сейчас же замолкает и Исишка. А минуту спустя оба старых воробья, как любит говорить Василий Матвеич, уже мирно беседуют посреди пригона, вместе вырешая вопрос, как бы выгоднее сбыть плохую партию бычков. Это так понятно: их соединяет тридцать лет совместной жизни. Отцы их жили тоже вместе, а когда Василий Матвеич, женившись, отделился, отец отдал ему со скотом и Ису.

Год за годом шла жизнь к старости, год за годом приживался Иса к месту, все глубже пуская корни, как старое уродливое деревцо на диком камне. Часто бывало так трудно и от работы, и от старости, что хотелось сбежать куда-нибудь и умирать там от голода, чтобы только не тянуть эту проклятую жизнь. Но каждую осень, перед Покровом, Иса торжественно приходил к хозяину и просил нанять его еще на год. Оба отлично сознавали, что иначе и не может быть, но каждый раз добросовестно разыгрывали рядку. Иса упорно выговаривал себе пятьдесят рублей деньгами, пару ситцевых рубах, пару тиковых штанов, сапоги, запасные головки к ним, три чайных кирпича, сала и пшеничной муки. Хозяин соглашался на все, но деньгами давал не больше тридцати. Исишка долго стонал и жаловался, но когда замечал, что тот начинает пыхтеть и хмуриться, торопливо соглашался. Все равно не было надежды сломить хозяйское упорство, да и можно ли было об этом думать, когда он давно уже забирал все за целый год вперед.

II

Пока Василий Матвеич пробирался по тропинкам между пригонами, Иса успел распрячь всех лошадей и уже начал метать сено с возов на стайки. Ему помогали два молодых здоровых парня. Коровы лезли к возам, буровили сено рогами и, отгоняемые вилами, растаскивали его клочьями в стороны.

— Жязби ее! Своличь!.. Г-га! — замахивался он вилами, стараясь ударить по острой спине.

Корова прыгала козлом, и концы вил только слегка царапали ее по выпуклым, шершавым бокам.

— Эй! Э-эй! — рявкнул из ворот Василий Матвеич. — Что делаешь? Тебя бы надо вилами-то. Дармоеды!.. Стельную корову — вилами! А если она скинет опять? А? Что, мне твою бабу заставлять телиться?

— Моя баба без тебя отелится… — огрызнулся Исишка: — хошь, свою заставляй.

— Молчать!

— Чего мольчать? Сам мольчать!

— Богачи какие, подумаешь. Приехали и бросили так сено… Коровам на рогах растаскивать… А лошади! Хошь бы завели под навес. Бросили как попало, а самим бы только в избу. Собаки! Чаи распивать — это вам подай, а дело постоит, подождет…

Исишка глубоко всадил вилы в воз, но вдруг выдернул их, швырнул в сторону и закричал:

— С полночи за сеном уехали, жрать захотел, али нет? Всю ночь мерзли, утро мерзли — чаю выпить надо? Сам пил? Голодом не пойдешь? Мене тоже голодом нельзя, я замерзли…

— Замерзли! А лошади?

— Какой сапог у мене? Смотри.

Он поочередно вывернул обе ноги и с силой хлопнул по ним теплыми мохнашками. — Который год сапог не даешь, ничего не даешь… Штанам нет, рубахам нет.

— Пошел ты к язве!

— Сам пошел!

— Собачье отродье! Это хозяйство — по полу сено растаскивать? Если день не прийти на пригон, ты разоришь меня, чушка…

Исишка нервно суетился вокруг воза.

— Пожалиста, не ходи! Не ходи! Мешать не будешь.

Василий Матвеич сурово сдвинул лохматые брови и долго шевелил губами. Потом сочно потянул в себя носом, отхаркнул и, сильно качнувшись, плюнул на Исишку. Исишка удивился: как это он скоро сегодня кончил? Посмотрел на отошедшего хозяина и уже бодро кричал парням:

— Вали, вали! Джелдам!

Работа закипела. Стоявший на стайке едва успевал принимать с двух сторон тяжелые пласты слежавшегося сена.

Когда подошли к другому возу, Василий Матвеич крикнул издали:

— Это откуда? С Белой Гривы? Нет, его сюда давай, своим.

Он мирно подошел, вытянул клок из средины и понюхал.

— Лошадям это.

Иса сочувственно кивнул:

— Я тоже думал, лошадям его. Неужели чужому быку добро кормить?