Белые и черные

Государыня, проходя по передней, милостиво кивнула головой митавцу, и тот понял, что оставаться ему больше нельзя.

Балакирев, сняв охобень [55] с её величества, получил приказание — позвать Ильиничну.

— Дома уж она?

— Давно, ваше величество!

— Где же она была?

— У княгини Аграфены Петровны Волконской… и та здесь.

— А… очень приятно!.. Вот в пору-то догадалась. А мне, теперь особенно, что-то скучно становится! — И государыня прошла к себе.

Явилась Ильинична и была очень милостиво принята. Началось повествование гофмейстерины, и, должно быть, интересное — всё про княгиню Волконскую. Её величество заинтересовалась княгинею настолько, что вдруг спросила:

— Где же она?

Ильинична показала рукою на комнату Анисьи Кирилловны. Государыня встала и сама пошла туда за нею. Аграфена Петровна Волконская, как мы уже говорили, была действительно приятная собеседница, которая, слушая чужие слова и планы, умела совершенно неприметно направить разговор так, как она желала, вставляя иногда для этого только односложные слова, выражавшие согласие или одобрение. Такой способ слушать других вызывает говорящего на откровенность и способствует неприметно к тесному сближению его с слушающим.

Княгиня Аграфена Петровна приближалась в настоящее время именно к такому выгодному положению по отношению к императрице и, оставшись дожидаться возвращения её величества, надеялась даже на приём у государыни. Для того же, чтобы не терять времени, она решилась выспросить ещё что можно у девицы Толстой. Разговор у них скоро принял, однако, неожиданный оборот, очень пикантный.

— Как вы теперь проводите время? — между прочим спросила княгиня.

— Утром спим, потом приходим к её величеству, если велят, посидеть и помолчать… там иногда отобедать вместе оставят, а коли нет — приходится ехать искать обеда…

— А потом?

— Когда же потом?

— Да перед вечером и вечером? — спросила княгиня самым невинным голосом.

— Всяко случается! — отвечала уклончиво Анисья Кирилловна.

— А-а! — невольно вырвалось у княгини, понявшей, что ей говорят не то, что нужно. Помолчав с минуту, она спросила:

— А не правда ли, Анисья Кирилловна, что молодые ваши — предостойная чета?

— Какие это?

— Граф Пётр Петрович с сожительницей…

— Какие же, матушка, они нам свои? Мы, почитай, не видимся по десятку лет. Ведь я к ним не вхожа даже совсем, — прибавила девица Толстая, приняв простодушный вид.

— Вот как, мать моя, скажите на милость!.. — будто поверила хитрая допросчица. — А я ведь уверена была, что встретила вас у них на прошлой неделе, столкнувшись в самых дверях, и поклон ещё отдала… и обратно получила… Кто же бы это такой был, дай Бог память?

Анисья Кирилловна почувствовала, что у неё и из-под слоя белил выступает предательский румянец. Однако и в смятении ей страшно захотелось поднять на княгиню глаза, чтобы увидеть, какое впечатление произвело её запирательство, но силы воли на этот манёвр у неё не хватило.

Аграфена Петровна, впрочем, непременно решилась вывести обманщицу на чистую воду и, нисколько не пронявшись решительным её отпором, ещё подъехала с вопросцем:

— А почём, смею спросить, брали на платьице этот байберек? [56] — И она указала на платье, в котором сидела перед нею Анисья Кирилловна.

— Не помню… — ответила девица Толстая, совсем уже потерявшись.

— Так я помогу, голубушка, твоей памяти! — не сдерживаясь уже более, отрезала княгиня. — Видишь, душа моя, от одной штуки! — указала она ей на своё платье. — Получила и я, с вышивкою также, а вышивали сенные девки со двора графа Петра Андреича, и перевод я сама дала, и шёлк мой же. Вышивку делали к свадьбе Петра Петровича, потому что его невеста — своя мне, как вы знаете. А мастериц у матери-то её таких не случилось. После свадебки, однако, и хорошие мастерицы только успели всю штуку вышить; в приданое не попала, а поднесла штучку молодая — свекрови. А она, моя голубушка, и говорит мне: «Знаешь, Груня, всю штуку Анисье Кирилловне я не отдам — много будет по её росту и четверти. Ты себе возьми полштуки, а я, как пигалица такая же, как Анисья, юбку из остального сошью». Вот я свою половину и взяла. А наутро, в самое Стретенье, сижу у жены-то Петра Петровича, а ты за перегородкой не чуешь, что я-то тут, и поёшь, и поёшь, что у вас делается тут … по комнатам. Много хорошего я в ту пору узнала и душевно тебя поблагодарила за глаза, что ты всю подноготную графу Петру Андреичу доносишь. Таким-то путём и до наших грешных ушей доходит чего бы не догадывались. Про светлейшего, например, как он утешать приходит и тебе за слепоту да за глухоту на охобенек бархатцу зелёненького уволил. Так вот тебе, голубушка, за эту твою исправную службицу, что всё как есть досконально узнаёшь и пересказываешь, в те поры старый граф шепнул сыну, а тот мать вызвал и байберек вышитый-то взял, да на юбочку и пожаловали тебе. А я всё видела и слышала. Так как же, сударынька, не ты встретилась-то со мной третьего дня? Я от них, а ты с новым донесеньем…

Анисья Кирилловна была ни жива ни мертва от прямых улик.