Белые кони

Со временем жизнь вошла в привычное русло. Трижды в неделю я ездил в городской спортзал, занимался в секции бокса. У себя в городке я считался неплохим боксером, но здесь мне пришлось туговато: ребята в большинстве своем были москвичи и ленинградцы, техникой бокса владели куда лучше меня, сказывалась столичная школа. Однако, тренер почему-то все больше и больше обращал внимание на меня, чаще, чем к другим, подходил ко мне, а после показательных выступлений, которые я проиграл, все-таки включил в команду основного состава, готовящуюся к соревнованиям на первенство города. По субботам, переодевшись после смены, я спускался с Зуб-горы вниз, добирался до улицы Севастопольской, этой странной для заполярного города улицы: трехэтажные красные дома ее о просторными открытыми лоджиями, казалось, были перенесены сюда откуда-нибудь с юга, из Махачкалы или, может быть, из Тбилиси, останавливался напротив медицинского училища и ждал, когда двери распахнутся и стайкой выбегут девушки в совершенно одинаковых шубках и шапках. И хотя шубки различались по цвету цигейки, черной или коричневой, я сразу узнавал Юлию. Она махала подругам рукой и бежала через улицу ко мне. И было лестно, что бежит ко мне эта юная, яркая девушка в дорогой шубке, которая была не по карману девчонкам, плывшим вместе со мной на «Серго Орджоникидзе», по которой легко узнавались коренные жительницы, дочери старожилов, людей, как известно, с деньгами. Мы шли в кино или на танцы во Дворец металлургов, и по пути, легко прижимаясь ко мне, Юлия рассказывала свои новости, а я свои. Прощались мы вечером на лестничной площадке ее дома, тяжелого, прочного, с метровой толщины стенами, одного из первых каменных домов в Полярном, долго целовались, а когда из-за дверей доносились шаги ее отца, я скатывался по лестнице и, счастливый, выбегал на улицу. Предгорья горы Шмидта сияли электрическими огнями, сияли фонари на дамбе Голубого озера, на гранитах домов сверкал иней, я шагал, распахнув полушубок, по леденелой, гулкой асфальтовой дороге в свой барак, и, несмотря на сорокаградусный мороз, мне было тепло и весело.

Незаметно подкатил Новый год. Вечером тридцать первого, как мы и договаривались, я стоял возле дома Юлии. То и дело пробегали мимо меня люди и быстро скрывались в темном провале арки. Поглядывая на окна Юлиной квартиры, я начал прохаживаться взад-вперед, и скрип моих ботинок далеко раздавался окрест. Стоял сухой мороз, и воздух напоминал чем-то студеную сталь, от него было холодно и пусто в груди. Прошел час, повалил другой, а Юлии все не было. Ноги в ботинках закоченели, и сколько я ни колотил их друг о дружку, они не согревались. По случаю праздника я сбросил надоевший полушубок и надел демисезонное пальто, под которое быстро проник стальной холод, проник, да так и остался там, безжалостно, словно обручем, сковывая живое тело. Я замерзал. Но страшнее холода было предчувствие беды. И когда ждать стало невмочь да и некогда — до Нового года оставалось сорок минут, — я зашел в подъезд, поднялся на знакомую лестничную площадку и позвонил, даже не удивляясь собственной смелости. Дверь открыл ее отец, Петр Ильич. В глубине квартиры, на пороге одной из комнат, стояла заплаканная Юлия. Она была в голубом платье с белым воротничком, и я понял, что она надела его для меня.

— Проходите, юноша, — сказал Петр Ильич и потер руки. — Проходите, проходите. Сюда, пожалуйста!

Он провел меня в свой рабочий кабинет, заставленный книжными шкафами и рулонами чертежей (я знал, что он работает проектировщиком), остановился возле письменного стола, на краю которого стояли початая бутылка коньяку и две хрустальные рюмки, словно бы специально приготовленные для этого случая.

— Раздеваться я вам не предлагаю, потому что разговор будет коротким. Ваше здоровье!

Я отставил налитую им рюмку в сторону.

— Да вы с характером, — удивился Петр Ильич. Он подождал моего ответа, но я молчал. — Тем лучше. Трезвый разговор всегда лучше. Я хочу, чтобы вы оставили мою дочь в покое.

— Почему?

Он, видимо, не ожидал такого простого, законного с моей стороны вопроса, быстро глянул мне в глаза и неторопливо прошелся по комнате.

— Почему? — повторил он, останавливаясь передо мной. — Потому что я так хочу. — Он снова прошелся, одним махом выпил коньяк, закурил папиросу и, склонившись ко мне, добавил: — Потому что вы мне не нравитесь.