Белые лошади

– Довольно изящная история, вот послушай. Поспорили как-то учёный и поэт о причинах возникновения Вселенной. Учёный, в отличие от поэта, был материалистом до мозга костей, приверженцем как раз… червяков. Тогда поэт предъявил ему лист бумаги с некой поэмой, которую тут же вдохновенно и зачитал. Поражённый красотой и мощью стихов, ученый спросил – кто автор этого замечательного произведения? «Я случайно задел склянку с чернилами, – ответил поэт. – Она опрокинулась на лист, чернила разлились и случайно образовали вот эти строки». Учёный насупился и сказал: «Вы издеваетесь надо мной!» – «Нисколько, – отозвался поэт. – Я лишь пытаюсь изложить свою веру в существование Всевышнего методами вашей логики. Странно, что вы, столь незыблемо уверенный в случайности возникновения нашего изумительного и непостижимого мира, отказываетесь верить в случайность возникновения нескольких строк на бумаге…»

И Стах, лениво прищурясь на холодное осеннее солнце, одобрительно заметил:

– Отличная байка!

Помнится, там, неподалёку от скамейки, росла единственная, но высокая и густо-рассыпчатая рябина, уже присыпанная лёгким ранним снегом.

На пунцовой грозди сидел и лакомился свиристель – круглая, дымчато-серая птаха с клоунским хохолком и клоунскими жёлто-чёрными полосками на крыльях и коротком хвосте. Осторожная пичуга – свиристель, вспугнуть его можно, просто вынув руку из кармана пальто. Фр-р-р-р! Юркнул, порхнул – поминай, как звали…

А рябина – она по-настоящему сладкой становится к Николе зимнему.

Глава 6 Ледник

Поповка, небольшая слобода между Текмашдеталью и татарским кладбищем, была, по сути, обычной деревней: две-три улицы частных домов. Здесь строились и селились те, кто жил разведением скота. Дома, огороды, дворы и хозпостройки выглядели как и по всем деревням. А добираться просто: от центральной площади города на автобусе номер два.

Дом Цагара он отыскал сразу: пузатая восьмёрка была аккуратно выведена синей краской и на заборе, и на калитке, и над дверью дома – основательность его друга с возрастом приобретала какой-то начальственный размах. На электрическом столбе рядом с калиткой висел на монтёрских когтях и что-то чинил электрик; стайка глазеющих на него детишек в разноцветных вязаных шапках – издали, на белом снегу да на фоне тёмных заборов – выглядела горсткой рассыпанных бусин.

А на крыльце стоял сам хозяин, ревниво и строго посматривая вокруг, гортанно покрикивал на ребятню, попутно давая указания электрику. Заметил Стаха, радостно замахал руками…

Сначала они с Цагаром навестили Майку – та стояла в зимней конюшне с тремя другими лошадьми и по-прежнему была прекрасна. Увидев Стаха, вскинула голову, тряхнула своей жемчужной гривой, весело переступила ногами…

– Неужели узнала! – растроганно удивился он. Выдал гостинец – две сушки и пару кусочков рафинада, – который та благосклонно взяла тёплыми замшевыми губами. Погладил её по чудной морде, поцеловал… Если б не Цагар рядом, он бы ей многое сказал, зеленоглазой красавице. Но сейчас всё внутри у него было скручено, всё заперто на семь замков.

– Это ведь она?.. – только и выдавил. – Это Майка тогда… в ночном?

И Цагар молча кивнул, и не стал ничего ни спрашивать, ни добавлять. Всё же удивительной внутренней деликатностью обладал этот грубоватый цыган.

Да и о чём там спрашивать: в прошлый приезд Стаха они скупо перебросились несколькими фразами, из чего Цагар, и без того потрясённый видом своего друга – его лица, незнакомого и исхудалого настолько, что крупная нижняя челюсть, туго обтянутая кожей, казалась приставленной с чьей-то чужой головы, – понял, что тема закрыта. Ну что ж, подумал, бывает такое у некоторых вдовцов, бывает. Кто-то по умершей жене всю жизнь слёзы льёт, а кто-то даже имени не поминает и другим поминать не даёт. И поди разбери, который больше горюет. Странно: ведь Цагар знал, что Надежда выжила. Почему же мысленно и в душе он считал Стаха вдовцом, иногда так про себя и называя – тут же суеверно сплёвывая?

Здесь, в конюшне, чудесно пахло: ухоженными лошадьми, конским волосом, сеном, отрубями… Стах стоял и молча смотрел на лошадь, которая вынесла из реки, из смерти его любимую, и только тяжело сглатывал, представляя эти минуты.

Наконец Цагар легонько хлопнул его пятернёй по спине, добродушно проговорил:

– Ладно, пошли в дом, там уже Полина стол накрыла.

Не сказать, чтобы дом был большим, но внутри он выглядел уютным, и даже по-цыгански роскошным: прихожая, две большие комнаты, просторная кухня с печью, с водопроводом и газовой плитой. И вокруг богато поблёскивало: обои с крупными золотыми узорами, шторы красного бархата с кистями и мебель импортная, полированная, – тоже с какими-то кручёными, с золотцем, вензелями. Ну и всюду, разумеется, ковры, как без них.

Видимо, Цагар был здесь, в посёлке, кем-то вроде добровольного старосты: похвастался, что для жителей провёл телефонный кабель, что добивается асфальта на дорогу – «уже сколько лет по раздолбанной ездим!». Сын барона, он считал себя старши́м, ответственным за людей.