Белые одежды. Не хлебом единым

В шесть часов у институтского подъезда остановился большой желтый с красным автобус. Его заполнил рядовой состав института, и, так как чествование академика было уже начато не только Креховым и Антоновичем, в автобусе сразу же пошла громкая перекличка молодых и старых подвыпивших остряков и грянули дружные взрывы смеха. Автобус загудел и тронулся, и к подъезду неслышно стали подкатывать запорошенные свежим снегом машины начальников.

Дмитрий Алексеевич позвонил Наде, поторопил ее, посмотрел на часы и, выбежав из подъезда, остановил такси.

По дороге к Таганке, в Индустриальный институт, где должно было состояться чествование академика, Дмитрий Алексеевич думал о Жанне. Пожалуй, все сложилось к лучшему. В общем-то, конечно, дела сложились не очень счастливо, скорее, пожалуй, грустно. Он даже сказал вслух: «Грустно!» — и посмотрел при этом на часы: на много ли он опоздал. Он тут же увидел нелепость этой мелкой заботы перед лицом события, которое, он чувствовал, никогда не уйдет из его памяти. И он задумался: «Отчего бы это — этот земной взгляд на часы? Где же то, что называют любовью? А люблю ли я Надю? Когда-то ведь я ее почти ненавидел! Да, я, должно быть, привык к ней. Но разве это — то? То было другим… Даже не вспомнишь толком, что это такое — все равно что вспоминать молодость!»

И Дмитрий Алексеевич попытался припомнить свою молодость. Кое-что вспомнилось. Это было чувство здоровья во всем теле. Невольно на каждую девушку смотрел — в метро, в трамвае, на улице, — и ухо само слушало их голоса. И все они были красавицы. Даже те, что считались явно некрасивыми, и у них была своеобразная, нежная красота. Где они? А запахи? А постоянное ожидание неизвестного счастья! Готовность засмеяться, только был бы повод! А сейчас дают на десять лет больше — и не удивляешься…

«Можно было бы все вернуть», — подумал он. И ему показалось, что он слышит отдаленный зов сибирских тополей — то, что он когда-то слышал рядом. Бери ружье — теперь ты свободен — и уезжай на край света дикарем! Не послушаться ли этого зова, пока еще слышно? Хотя — зачем? Дуб потому и растет по тысяче лет — ведь ему время не нужно! Ему что десять, что тысяча лет! «А для меня время — это все. Могу ли я брататься с тополями? Жизнь нужна для дела». И он усмехнулся, поймав себя на этой мысли. «Да, родной, у тебя появился любимый конек! А это говорит, что мы, дорогой товарищ, постарели!»

Тут как раз машина затормозила перед подъездом института. Дмитрий Алексеевич поспешно расплатился, пробежал в раздевалку, затем, причесываясь на ходу, раскланиваясь со знакомыми, поднялся по широкой лестнице, мимо старинных зеркал, наверх, в ровно и весело гудящий актовый зал.

Академика еще не было. Президиум, который был намечен и оповещен заранее, собрался за кулисами — множество новых кителей и черных костюмов. Здесь был генерал — директор Гипролито, в стороне Дмитрий Алексеевич заметил желтое и умное лицо и новый китель Дроздова. От группы к группе переходил застегнутый на одну пуговицу Вадя Невраев. Он подошел к Дмитрию Алексеевичу и сердечно пожал ему руку, сказав: «Смотрите-ка, старик Флоринский не приехал!»

Потом в зале раздался жаркий грохот. Все встали. Это появился академик. Он медленно шел по центральному проходу к сцене. Свита — генералы с лампасами и ученые в черных костюмах, и среди них черная гора с желто-белой верхушкой — Авдиев, — свита шла за ним, как взвод музыкантов, улыбаясь, шевеля губами, неслышно ударяя в ладоши. А сам академик — розовый здоровячок, с небольшой плешью и с остро торчащими вверх концами усов — раскланивался и улыбался направо и налево.

Президиум взошел на сцену. Дмитрий Алексеевич сел с краю, в третьем ряду. Кто-то далеко впереди него объявил вечер, посвященный чествованию академика Петра Венедиктовича Саратовцева, открытым. Кто-то еще дальше поднялся, прошел на другой конец сцены, к трибуне, и начался доклад о научных заслугах академика. Академик, оказывается, написал много трудов и еще в 1928 году разработал некоторые важные проблемы, которые до сих пор не утратили своей ценности. Кроме того, он заложил основы той теории, которая позволила затем прийти к решению…

— Петр Венедиктович, славный наш юбиляр, — шамкая, с проникновенной дрожью читал докладчик на трибуне, — постоянно являл нам… да, благородный пример принципиальности и научной объективности. Он умеет понять ошибки молодых и, поправляя их, щедро раздает чистое золото своего драгоценного опыта…

Где-то в зале слушала эти слова и Надя. Она должна была бы уже прийти. «Как бы пробраться в зал?» — подумал Дмитрий Алексеевич.

Стараясь не скрипеть половицами, он прошел за кулисы, открыл фанерную дверь. За дверью была лестница, и по ней мелко и мягко семенил вниз Вадя Невраев. Он что-то жевал, лицо его было краснее обычного. Увидев Дмитрия Алексеевича, он будто остолбенел — затих, затем показал бутерброд с колбасой и молча несколько раз ткнул пальцем вверх. Потом подошел вплотную, дохнул винцом и опять настойчиво показал пальцем на лестницу и вверх.