Белые одежды

— Ничего еще не понял! — зазвенел над ухом Федора Ивановича отчаянный крик Стригалева. И одновременно ударил его и сотряс страшный разряд догадки. Федор Иванович обеими руками отодвинул микроскоп. Повернулся, взъерошенный.

— Погодите отодвигать. Сейчас я еще стеклышко…

— Хватит стеклышек. Разговаривать пора. Вы что хотите сказать…

— Ничего не хочу, вы сами скажете.

— Выходит, «Цветок» — гибрид с этим дикарем?

— Правильно. А дикарь не скрещивается. Только если сделать из него немыслимый для вашей кухни полиплоид. Вот я его и сделал. Колхицином, колхицином! А этот узнал…

— Кто?

— Вот этот, — Стригалев зажал нос двумя пальцами и продудел: — Кассиан Дамианович!

— Так он у вас этот полиплоид…

— Если бы только! — Стригалев засмеялся, поморщился, и выбежал за печь. — Если бы только! — не то кричал он, не то плакал за печью, что-то глотая, наверно, свои сливки из бутылочки. — Если бы только, Федор Ива-анович! — Он появился, вытирая рукой губы. — У вашего бога руки не такие, чтобы картошку даже с готовым полиплоидом скрестить. Народный академик получил от меня готовый сорт!

Федор Иванович положил на предметный столик микроскопа препарат «Майского цветка» и приник к окуляру, крутя винт.

— Почему я сейчас не капитулирую? — настойчиво гудел над ним Стригалев. — Почему, как Посошков, не отрекаюсь от святыни? Вы же видите, я устал, болею, я бы так охотно сложил ручки. Черт с вами, пусть будет как вы хотите, все, что у меня получено, сделано по Лысенко да по Касьяну Рядно. Но, во-первых, это же касается не только меня. Это их усилит, и тогда они примутся за моих товарищей. Помните, как они нашего… Академика нашего в саратовскую тюрьму? Они пощады не знают. А во-вторых, если бы я и перевернулся вверх пуговками… Ведь вы же видите, я уже один раз это сделал! Я же отдал им лучшую свою работу! Я страшно усилил их!

Да, «Майский цветок», сорт, который прославил академика Рядно, попал в учебники и газеты, — это была огромная сила. Федор Иванович, меняя препараты, рассматривал клетку этого сорта и клетку дикаря.

— Это была цена, которую я заплатил за три года относительно спокойной работы. Пришел с войны, кинулся на любимое дело… Я пошел на это, потому что «Цветок» у меня был промежуточным достижением, если можно так сказать. Правда, я не должен был нападать на их знамя, и я долго придерживался… Он сказал: «Слушай, Троллейбус… Ладно, хватит тебе… Давай, поговорим. Дай мне, браток, вот эту картошку, я давно завидую на нее…» И оскалился вот так. Как енот.

Тут на лице Стригалева проглянула и исчезла улыбка академика Рядно.

— Он ее, конечно, «доводил». «Воспитывал»… А сорт-то был готовый. Касьян уговорных четырех лет не выдержал — через два приехал. Дай опять. Я дал. Но у него не пошло — руки не те. Озлился. Вас ориентировали на Троллейбуса?

— Да, — шепнул Федор Иванович. — Он так говорил: какого-то Троллейбуса. Я подумал, что он с вами совсем не знаком.

— Вот то-то. Незнаком… Раз уж Троллейбуса перестал знать, теперь и вверх брюхом перевернусь — не поможет. Волей судьбы я вышел на передний край. Придется мне, Федор Иванович, идти избранной дорогой. До конца.

Он замолчал, сидел, отдыхая. Федор Иванович развернулся на стуле к хозяину, и они долго смотрели друг другу в глаза и время от времени кивком показывали: вот так-то…

— «Майский цветок», Федор Иванович, — результат торговой сделки и моего мягкосердечия. Моей наивности. Касьян наобещал правительству, а выполнить не мог. Кинулся ко мне. Я сильно тогда выручил его. В чем моя ошибка и беда. А то бы он погорел. Он говорил: «Прикрою от Трофима». И верно, прикрыл. Но что это все значит? Я вас спрашиваю, что?

Федор Иванович убито кивнул. Он уже понимал, что это значит.

— Значит, Рядно знал, знал! Знал цену себе и своей науке. Знал цену и нашей. Он, Федор Иванович, вредитель! По тридцатым годам чистый враг народа! А он в президиумах! В газетах!

Стригалев вышел за печь и принес алюминиевый чайник.

— А теперь опять у них прорыв… Да плюс к этому разведка донесла, что я, Троллейбус, готовлю новый сорт. Превосходящий «Майский цветок». Им ведь будет худо, а? Вот и решили начать с ревизии, прислали кого поумнее, да потоньше. И письмо организовали. А детки — подписали. Пришьют теперь что-нибудь, и хорошо пришьют. Портных сколько угодно…

Он опять ушел за печь. Принес коробку кускового сахара и печенье. Остановился у стола — высокий, почти касаясь головой закопченного деревянного потолка.

— Теперь моя лаборатория здесь. Лаборатория и крепость. Дом продам, куплю ворота, буду запираться… Слава богу, дом купить вовремя догадался. Хороший дом, — при этом он легонько ударил кулаком по матице низкого потолка. — Послужи, послужи, частная собственность, делу социализма… Как социалистическая служит… отращиванию загривка товарища Варичева…

Он поставил два тонких стакана в мельхиоровые витиеватые подстаканники и стал наливать в них кипяток.

— Сейчас загадаем, — сказал он, наклоняя чайник над своим стаканом. — Загадаем так: если лопнет, значит, женюсь в эту зиму. И вас на свадьбу. Не лопнет, сволочь. Нарочно ведь лью свежий кипяток.