Белые пелеринки

Резкий звон колокольчика заставил ее вздрогнуть.

Прием кончился. Наступил час расставанья. Дедушка встал, обнял, поцеловал ее. Перекрестил трижды. Она молчала. Она была такая тихая, кроткая и серьезная сейчас.

— Всю жизнь у дедушки. Если… если он решит задачу… трудную… трудную… А ей загадка… что это может быть? Но она не будет разгадывать этой загадки, пока не решит свою задачу дедушка. И он решит! О, непременно решит! Он такой умный и большой! Он умнее всех в мире. Он — герой!

И поцеловав, и еще раз обняв дедушку на прощанье, Инна прошла степенно, шагом прогуливающейся «парфетки» в свой класс. Теперь ни Крыса, ни Фальк, ни скучные институтские стены были не страшны девочке. Она твердо верила в дедушку — он решит задачу.

В эту же ночь, пока Южаночка крепко спала на жесткой казенной кровати в институтском дортуаре, дедушка долго сидел у себя в кабинете над составлением делового письма. В письме, обращенном на имя Агнии Петровны Палтовой, дедушка просил уступить ему Южаночку.

«Разумеется, — писал дедушка четким почерком, — я и сам не хочу нарушать воли покойного зятя и хлопотать о том, чтобы меня сделали опекуном внучки. Воля отца моей Инны для меня священна, но я прошу вас только об одном: оставаясь опекуншей девочки до ее совершеннолетия, не можете ли вы позволить ей жить у меня? Ей очень тяжело в институте. Свободный, живой и резвый ребенок не создан для институтских стен. Я же, взяв ее оттуда, позабочусь дать блестящее образование девочке. Заставлю ее посещать гимназию, найму учителей и гувернантку, и вы можете быть уверены, что воспитание Инны не пострадает от этого».

Рука генерала Мансурова бегала по бумаге, а сердце то сладко билось надеждой, то снова замирало тоской в груди.

Пришлет ли ему свое позволение Агния Петровна, отдаст ли на его руки Инну? Или же найдет невозможным исполнить его просьбу? Эта мысль мучила его, и, закончив письмо, Аркадий Павлович еще долго сидел в глубокой задумчивости у стола, размышляя о своем поступке.

* * *

Южаночка стояла среди широкой аллеи, в обе стороны которой возвышались белые рыхлые сугробы снега. В большом институтском саду зима праздновала свою юность. Красиво толпились запушенные блестящим инеем деревья, точно выстроенные на придворном балу маркизы в пудреных париках. Небо казалось серовато-синим, точно далекое северное озеро в студеную пору. Голодные вороны с протяжным карканьем летали по саду. Кое-где пробегала кошка, исхудалая, голодная, в чаянии поживиться на счет зазевавшегося воробья.

Как зачарованная, стояла среди сада Южаночка, наслаждаясь незнакомой ей еще декабрьской картиной.

— Какая прелесть! Какая прелесть! — шептала она.

Ей, выросшей на далеком, знойном юге, не приходилось еще видеть зимы.

Бац! Что-то влажное, мокрое и мягкое ударило ее в открытый от изумления ротик, и в тот же миг звонкий веселый смех послышался за нею.

— Ха-ха-ха-ха! Аршин проглотила! Стоит как вкопанная и зевает по сторонам. Берегись!

И новый комок пушистого снега залепляет удивленное Иннино лицо.

— Гаврик! Ты! Погоди ж ты у меня, разбойница.

Еще миг и подобрав тяжелую безобразную «клоку»,[5] Южаночка летит в погоню за шалуньей.

Гаврик мчится не тише. Трудно догнать! Даня уже давно отстала. Она не может бегать слишком скоро, у нее одышка.

— Гаврик! Гаврик! Стой!

Поймана Гаврик. И она, и Южаночка с визгом валятся в невысокий молодой сугроб.

— Mesdames! Mesdames! Бегите скорее к желтой беседке. Там голубок замерзает. Наши все собрались, скорее, скорее! — роняет на ходу Жемчуженка и проносится дальше.

Голубь замерзает! Скорее! Скорее к желтой беседке! Раз! Два! Три!

Гаврик, Южаночка и Даня мчатся, взявшись за руки, с гиканьем, точно заправская тройка. На задней аллее темнеет толпа институток. Мелькают клоки, зеленые подолы платьев «своих» и «чужих» девочек. Все нерешительно топчутся на одном месте. Слышатся жалостные возгласы, вздохи…

— Бедняжечка! Верно, он уже мертв!

— Замерз! Конечно! Замерз! И говорить не о чем! Погиб!

— О, бедный, бедный голубчик. А может быть, он еще дышит, его можно спасти?!

— Mesdames! Кто решится пробежать по сугробу и спасти замерзшего голубка!

— Или хоть убедиться, жив он или умер?

Голоса институток звенят волнением. Кто решится? Кто полезет в сугроб, глубокий сугроб, доходящий даже самым высоким до колена?

Гаврик, Инна и Щучка подбегают к группе как раз в это самое мгновение.

— Что за народ собрался! — скалит свои щучьи зубы Даня.

— Верховская! Идол бесчувственный! Нашла время хохотать! Тут живое существо умерло, а она хохочет, — упрекает девочку чей-то сердитый голос.

— А может быть, еще он живой, душки, — выражает свою мысль Гаврик.

— Надо узнать! — подхватывает Южаночка, и прежде чем подруги и «чужеземки» успевают остановить ее, она уже в сугробе.

Раз! — Провалилась до пояса. — Два еще! Три! Вот так скачка! Точно заяц по снегу! Левой, правой! Левой! Правой. Раз! Два! Раз! Два! Ловко! Инна фыркает от удовольствия и заливчато смеется.

По аллее бегает Маша Ланская и кудахчет, как курица, потерявшая цыпленка.

— Палтова, вернись! Вернись! Фальк наябедничает! Фальк где-то близко!