Белые призраки

Толпа раздалась в стороны, Кубышкина подвели к саням. К нему стремительно подошел сапер Якушенко, поглядел на него с ненавистью, сплюнул в снег и вернулся на свое место. Кубышкин съежился, втянул голову в плечи и растерянно, заискивающе улыбнулся. И это прорвало молчание. Исступленный женский крик прорезал тишину:

— Душегуб проклятый! Фашист!

К Рудневу подошел командир.

— Подгонишь сани с ранеными ближе. Пусть все слышат.

Руднев понял его. Никогда раньше не могло возникнуть у нашего бойца опасение, что товарищи бросят его или не помогут в беде. Раненых выносили из боя ценой собственной жизни, десятки километров тащили на себе через леса.

Преступление Кубышкина было из ряда вон выходящим.

В лесу, на развилке дорог, колонна остановилась. Обоз подтянули к небольшому бугру и расставили сани полукольцом, в два ряда.

На бугор поднялся Руднев. Боец Садыков с автоматом и Кубышкин стояли невдалеке.

В сильном волнении Руднев никак не мог начать речь. Он то поправлял ремень автомата, то трогал шапку-кубанку, снял ее, снова надел, откашлялся и наконец заговорил:

— Товарищи партизаны и раненые!.. Вчера наш боевой товарищ Коля Маркелов погиб. А почему погиб?.. Дали Николаю подводу, а этот фашистский прихвостень, что стоит перед вами, товарищи ездовые и раненые, взял и Николая бросил, а свою шкуру начал спасать…

Руднев задыхался от волнения, расстегнул полушубок, ему было жарко.

— Мне, может, тоже хотелось бы сидеть дома, чтоб не летали пули над головой. Но кто ж тогда погонит фашистов, чтоб мы опять стали жить, как до войны?..

Было тихо. Со стороны села доносилась далекая дробь пулеметной очереди. Задумчив, в нарядном зимнем уборе стоял хвойный лес.

Раненые вытягивали шеи, стискивали зубы, удерживали стоны, чтобы не пропустить ни слова из речи Руднева. Лица стоявших вокруг партизан были суровы.

— Наши матери и жены с детьми, — звенел голос Руднева, — страдают, не дождутся, когда мы фашистских гадов прогоним. Все ждут, и моя жинка, и Садыкова, что аж за Ташкентом. А кто ж их будет спасать, если не мы и не Коля Маркелов, что погиб, товарищи партизаны!

Пот катился по лицу коменданта, воротник прилипал к шее.

— Садыков! — Руднев взмахнул зажатой в руке кубанкой. — От имени Советского Союза приказываю вам исполнить приказ командира… Приказываю… в этого труса, что бросил фашистам подводу с героем-партизаном, пустить беспощадную очередь!..

Последние слова его потонули в треске ППШ. С потревоженных веток деревьев посыпались мохнатые хлопья сухого снега.

Руднев вытер лоб полой полушубка, закурил, вскочил в седло и, крикнув: «Колонна, тро-огай!» — пришпорил коня.

ПЕСНЯ О СОКОЛЕ

Несколько лет тому назад я возвращался с Украины в Москву. Полный впечатлений от встреч с друзьями — соратниками по партизанской борьбе, я сидел у окна и смотрел, как опускается тихий закат на луга и скошенные поля, как далеко за садами гаснет последний алый луч солнца, отражаясь в воде мелькающих речек. Здесь проходила когда-то наша чекистская молодость.

В Нежине ко мне в купе подсели попутчики: две девушки и молодой человек. Мы разговорились. Не прошло и часа, как я уже знал, что они студенты-медики и возвращаются после каникул в Киев. Девушки шутили, смеялись, угощали меня чаем и пирожками. А молодой человек сидел в стороне и перебирал струны видавшей виды гитары:

Рідна мати моя, ты ночей не доспала
І водила менэ у поля, край села…

Слова песни тревожили, что-то напоминали мне, но что, что именно?..

Я прислушался.

Юноша пел негромко, как бы для себя, не обращая внимания на суету, поднятую девушками. И вдруг я вспомнил… Пытаясь скрыть волнение, я сказал:

— Юра, спойте, пожалуйста, еще раз…

Юра кивнул и запел снова. Но я уже не слышал слов. Песня перенесла меня на много лет назад, туда, далеко, за линию фронта, где бушевали военные грозы. Я вдруг отчетливо, будто видел его перед собой, вспомнил Петра Головко.

Среднего роста молодой человек с живыми, ясными, как говорят на Украине, «карими очами», с хорошей улыбкой на открытом, чуть скуластом лице. И если добавить, что он был лучшим в отряде запевалой, а на привалах — первым танцором, то вы легко представите себе, каким был чекист Петр Головко, — душевным, веселым парнем!

Правда, один раз я видел Петра хмурым, сосредоточенным…

Было это на марше. Головко шел, опустив голову, положив руки на автомат. Он поразил меня каким-то отсутствующим, далеким взглядом. Позже он сказал мне, что «тоска сердце грызет, покоя не дают мысли о матери».

— Старенькая она у меня — одна на всем свете родная душа. И я у нее вся надежда. Глаза небось выплакала, ждет не дождется, когда я с войны приду…

…Короткий октябрьский день подходил к концу, когда я верхом на коне заброшенной лесной дорогой подъезжал к поляне, от которой недалеко было до нашего лагеря.

Неожиданно услышал голоса лежавших в «секрете» товарищей: «Семь! Семь!»

— Четыре! — сказал я в ответ.

«Семь плюс четыре — одиннадцать». Это был сегодняшний пароль.