Белые раджи

На Театральной площади пахло рекой, конюшенной пылью и камнем. Экипажи подъезжали под грохот колес, звон бубенцов и хлестанье кнутов. Между колясками сновали чернокожие грумы: когда они вступали в кромешную тьму, пощаженную ярким светом фонарей, виднелись лишь ленточки на цилиндрах да блестящие зубы. Низкорослые торговки фиалками брали крыльцо приступом, а затем разбредались под колоннадами и протягивали круглые, быстро вянущие букетики. Выездные лакеи выкрикивали имена, а треуголки кучеров в париках, гигантские в желтом свете, пенились белыми страусовыми перьями, сверкая золотыми галунами.

В глубине своего кабриолета мисс Гертруда Джейкоб плотнее закуталась в ротонду[3] из отделанной сутажом тафты. Она думала о Джеймсе Бруке, вспоминала этого ребенка с восковым лицом, изящного и подвижного, который приехал из Бенареса томный и покрытый испариной. «Уже тогда никто не мог устоять пред его обаянием, - размышляла она. - Да, обаяние матери... И даже сегодня... Но что за странный человек! Похоже, он способен сделать или узнать все и стать, кем захочет».

Несмотря на роскошь, Бат уже миновал зенит своей славы, и наемные клячи гадили под деревьями Цирка, чья округлость повторяла сферическую форму английских секстанов, раскачиваемых семью морями. Этот город отличался величием кенотафов или высокопоставленных чиновников в отставке, что коснеют посреди архитектурных творений Джона Вуда[4] и возмущаются при виде колониальных биржевых игроков или приезжающих на воды американских плантаторов. Одни выгуливали мопсов под рассаженными в шахматном порядке деревьями, другие убивали время за нескончаемыми партиями в криббидж, третьи обсуждали последние проповеди и грядущие избирательные реформы. Джентри утратили вкус к дуэлям, но зато обжились на ипподромах. Между 1815 и 1826 годами доходы их удвоились. За несколькими исключениями, - например, семья Бруков, - они почти не читали.

Бруки жили в доме № I по Уидкоум-крезнт, в юго-западной части города: высокие окна с маленькими стеклами между колоннами классицистического фасада; спрятанный за ложными балясинами аттик; службы в полуподвале с черными, отполированными дождем решетками. В доме витал аромат имбиря, гвоздики и драгоценной древесины, если не считать дальней гостиной - подлинной курилки, где насквозь прокопченные шторы опускались, словно веки, на глаза сада. По лабиринту коридоров и белым лакированным лестницам бегали индийские служанки с подносами, и весь дом, полнившийся криками попугаев и руганью амандавы, поражал необычностью предметов и атмосферой «тысячи и одной ночи», как говорил молодой Киган. Лишь библиотека оставалась истинно британской - с огромными темными полками и световыми кругами, которые зеленые абажуры будто вырезали на обтянутых сафьяном столах.

Учтивый и речистый мистер Томас Брук отличался красивой осанкой и сумел обогатить изысканными познаниями свой разум, который без них остался бы лишенным лоска. Еще в молодости Брук поступил на гражданскую службу в Ост-Индскую компанию, тогда уже клонившуюся к упадку, но еще способную противостоять голландским торговцам пряностями и китайским купцам, чьи нагруженные жемчугом и трепангами джонки бороздили азиатские воды. В Компании служили несколько замечательных людей, однако она кормила также огромный штат добросовестных, но посредственных чиновников, образующих особую прослойку - государство в государстве, отдельную породу. Большого таланта от них не требовалось - нужно было всего лишь терпеливо переносить тяжелый климат, и, судя по эпитафиям на британском кладбище Калькутты, этот вопрос имел, похоже, решающее значение. Хотя служащие Ост-Индской компании редко доживали до сорока, они купались в роскоши, а беспокоил их лишь недостаток белых женщин. Так, мистер Томас Брук, председатель Верховного суда Бенареса, недавно потерял свою, когда один из его коллег, мистер Джеймс Стюарт, родители которого недавно скончались, приютил у себя его сестру.