Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь

Почему он не мог понять этого раньше? Почему не мог хотя бы допустить такого предположения? Конечно, сомнения иной раз приходили ему в голову, но он легко отбрасывал их. Откуда же была эта убежденность?

Оттого, что он так верил Левандовскому, что даже не допускал мысли, будто тот мог ошибаться? К потому так упорно старался отбросить все, что противоречило идеям его учителя? Впрочем, нет, не так уж слепо преклонялся он перед Левандовским, знал, прекрасно знал, что и у того бывали ошибки, что и он, бывало, выбирал неверный путь и потом возвращался и начинал всю работу заново…

Тогда отчего же?

Или так сильна в человеке способность принимать желаемое за действительное? Своего рода гипноз желаемого результата? Результата, который был для него важен и дорог, слишком важен и дорог, потому что он знал, как дорога была эта работа Василию Игнатьевичу Левандовскому…

Если бы не было этого гипноза, может быть, он не сейчас, этим вечером, а куда бы раньше понял, что те удачные опыты, которые проводил сам Левандовский, были лишь частным случаем, своего рода исключением, а Левандовский в своей нетерпеливости, увлеченности возвел эти случаи в общую теорию?.. Если бы не было этого гипноза, может быть, он куда бы раньше догадался, что те минимальные результаты, которые он получил на Дальнем Востоке, были лишь следствием методической ошибки?.. И разве не оттого он так легко поддался этой ошибке, что слишком хотел получить нужные результаты, слишком в них верил?.. Если бы не было этого гипноза, может быть, он куда бы раньше увидел, что все загадки, которые задавали ему его опыты с красителями, становятся объяснимыми, если принять точку зрения научных противников Левандовского.

И странно — первое, что испытал сейчас Решетников, была едва ли не радость оттого, что наконец-то разгадал он головоломку, нашел ответ, освободился от мучившего его ощущения неизвестности, необъяснимости.

Казалось, для того чтобы вся его работа, работа последнего времени, приобрела ясность, чтобы результаты, которые тяготили его своей неопределенностью, выстроились в единое целое, ему как раз и не хватало этой последней капли — тех опытов, которые он закончил сегодня.

А сколько времени потрачено понапрасну! Сколько усилий! Теперь что же, все начинать сначала? Отказаться от всего, что доказывал он с таким упорством?

Вот уж поистине — есть чему радоваться! Тревога и горечь разочарования пришли на смену минутной радости. Как будто разом лишился он всего, чем дорожил, и стоит теперь в растерянности, с пустыми руками…

Он вдруг сообразил, что завтра, или послезавтра, или несколько дней спустя — иначе говоря, рано или поздно — ему придется рассказывать о своем открытии в лаборатории. И как отнесутся к этому Алексей Павлович, и Мелентьев, и Фаина Григорьевна, и Лейбович, и Саша плюс Маша — все те, для кого имя Левандовского значило слишком многое?.. А Рита? Что они скажут? Какими глазами посмотрят на него? Особенно после этой истории с Андреем Новожиловым… Да и разве не отыщутся люди, которые тут же заговорят о бесполезности тех работ, что ведутся в лаборатории?..

«А Таня? — вдруг подумал он. — Как она отнесется к этому?» Раньше она, пожалуй, даже и не обратила бы внимания на то, что что-то не удалось ее отцу или его ученикам, но теперь… Еще помнил Решетников, с какой настойчивостью расспрашивала она о работах отца — словно старалась искупить перед ним свою вину…

А Трифонов?.. Ну, этот только усмехнется, скажет: я же предупреждал. И верно, ведь предупреждал — и не оттого, пожалуй, что Трифонов вдруг оказался умнее, прозорливее Решетникова, а оттого, что им не владел гипноз, желание во что бы то ни стало получить долгожданный результат, которое владело Решетниковым…

И снова мысли Решетникова возвращались к Левандовскому, и вдруг острая тоска о тех далеких днях, когда все еще только начиналось, о том вечере, когда вместе с Таней стоял он на вокзальном перроне, встречая Василия Игнатьевича, охватила его…

На другой день, с утра, едва придя в институт, Решетников заглянул в изотопную — не появилась ли Рита. Риты не было. Они так и не виделись с того злополучного вечера, и теперь Решетников решил позвонить ей на работу в институт Калашникова. Он попросит ее немедленно приехать. Он чувствовал, что ему необходимо поговорить с ней. Кто-то должен был разделить с ним его сомнения. У Риты трезвый ум, она поймет его.

Он долго не мог дозвониться. Телефонная трубка отвечала длинными равнодушными гудками. Ох уж эти институтские телефоны! Наверняка один аппарат на двадцать пять комнат и висит к тому же где-нибудь в самом конце коридора — никто не хочет бежать на звонок первым, бросать работу.

Наконец Решетникову ответил мужской голос:

— Маргариту Николаевну? Ее нет и не будет сегодня. Она уехала на конференцию в Подмосковье.

— Ах да! — сказал Решетников. — Спасибо.