Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь

Да и сам Трифонов не особенно кривил душой, когда старался уверить и ее и себя заодно, что его не очень трогают эти новости. Это когда он первый раз услышал, будто Левандовский опять входит в силу, возвращает свои позиции, будто прочат его в заведующие крупной лабораторией, будто создана будет эта лаборатория у них в институте, а там будто есть и более дальний прицел — директорский пост, стало ему не по себе от всех этих «будто». Напрасно он уверял себя, что давно уже забылась та старая история, да и роль его в ней не так уж серьезна, кто он был — пешка, послушный мальчик, исполнитель чужой воли, не больше — должны же понимать это, не глупый же человек Левандовский, — беспокойство не оставляло его.

Но с тех пор прошло уже полтора года, и за эти полтора года слухи о назначении Левандовского столько раз возникали, столько раз набухали, словно почки на деревьях весной, и пышно распускались и шелестели, как листья на ветру, а потом постепенно, незаметно увядали, желтели и осыпались, как осенняя листва, и опять наступало затишье — столько раз повторялось все это, менялись лишь детали, лишь оттенки, лишь отдельные слова и фразы, якобы сказанные тем-то и тем-то и слышанные лично тем-то и тем-то; столько раз все это было, что теперь Трифонов уже перестал верить в реальность каких-либо изменений. «Такие вещи, — говорил он, — либо решаются сразу, либо не решаются вообще». В конце концов, Левандовский — человек сложный, кандидатура его для многих вовсе не бесспорна, и достаточно было кому-то там наверху, в академии, усомниться в целесообразности этого назначения, как сразу все затерло, приостановилось, а там, глядишь, и вовсе ушло в песок…

Ему казалось, что за эти полтора года он уже успел переволноваться, вообразить и пережить в своем воображении все грозившие ему неприятности — впрочем, какие же неприятности? — так, одни эмоции, ничего реального — и вроде бы совсем уже успокоился, но теперь, когда этот разговор возник снова, он опять ощутил тревогу.

Он принялся за работу, руки его быстро и ловко совершали привычные, заученные движения: игла вошла в спинной мозг лягушки, лягушка распласталась, приколотая к пробковой, залитой парафином пластине, скальпель рассек кожу, обнажились мышцы, — но пока он был занят препарированием, пока выполнял эту несложную операцию, мысли его все возвращались к услышанной новости.

Вчера в коридоре он столкнулся с директором института. Они вместе спустились по лестнице, вместе вышли на улицу. Директор расспрашивал его о последних опытах, рассказал, что скоро приезжает группа ученых из ГДР. О Левандовском он не сказал ни слова.

Значит, одно из двух — либо он ничего не знает и, следовательно, все эти слухи — болтовня и только, либо он нарочно не хотел говорить об этом с Трифоновым. Это уже хуже. Когда тебя обходят, когда тебя не считают нужным поставить в известность, когда что-то делается за твоей спиной, без твоего ведома, это не предвещает ничего хорошего.

— Слушай, старик. — Трифонов ощутил на своем плече руку, обернулся, за его спиной стоял Гоша Успенский. — Если ты хочешь иметь абсолютно точную информацию, я могу дать тебе ценный совет — кому позвонить.

— Кому? — спросил Трифонов и тут же рассердился на себя: попался на удочку. Какого черта они все так уверены, что он только и думает о Левандовском, мало у него других забот!

— Позвони Решетникову. Он наверняка знает.

— Я? Решетникову? С чего бы это?

— Вы же однокурсники, одноклассники, однокашники. Так, мол, и так, вспомнил юные годы и все таксе прочее…

— Нет, — покачал головой Трифонов. — Ты же прекрасно знаешь мои с ним отношения…

— А-а, чепуха?.. — жизнерадостно отмахнулся Гоша. — Все проходит, все забывается. Правда, позвони. Общественность просит. Массы интересуются.

— Нет уж, — сказал Трифонов. — Да меня все это не так и волнует.

— А вот это ты уже хитришь. Волнует! И еще как волнует!

— С чего ты взял? Если тебя волнует, ты и звони.

— Трифонов у нас принципиальный товарищ! — донесся из-за шкафов голос Новожилова. — Его только проблемы чистой науки волнуют!

— А ты, Андрей, не думай, что наука одного тебя волнует! — сразу вмешалась Галя. — Что же, по-твоему, теперь Трифонову только и делать всю жизнь, что каяться перед Левандовским?

Уж лучше бы она не защищала его! Трифонов не выносил эту ее манеру — бросаться на его защиту, едва лишь ей мерещилась опасность. Не лаборатория — коммунальная квартира.

— Я слышала, что работам Левандовского придается сейчас большое значение, — сказала Тасенька, — потому что в этой области мы сильно отстали от заграницы.

— Спасибо, что разъяснила! — крикнул из-за шкафов Новожилов.

— Ну, вот и прекрасно, — сказал Гоша Успенский. — Назначат к нам Левандовского, создадут новую лабораторию, и будем все вместе, локоть к локтю, плечо к плечу, как и подобает настоящим ученым, догонять заграницу. Не правда ли, Тасенька?

— Правда, Гошенька.

Гоша вечно так — сам начнет, сам втянет всех в спор, а потом сам же и мирит.

Они засмеялись.