Белые шары, черные шары...

Как быстро бежит время! Вот уже и весна наступила. Остался позади и симпозиум, и последние сомнения, и переживания, и доклад, и новые знакомства — все отошло, отдалилось, превратилось в воспоминания, в фотографии, в адреса в записной книжке. На одной фотографии Решетников запечатлен рядом с Алексеем Павловичем и профессором из Лондона Ральфом Барнеттом. Там, на симпозиуме в Ереване, после доклада Решетникова профессор Барнетт сказал Алексею Павловичу: «Удивительно, что этот доклад вышел именно из вашей лаборатории. Ученый ведь похож на бульдога — его не так-то легко заставить выпустить то, что он схватил однажды». Он засмеялся, и Алексей Павлович ответил ему своей обычной застенчивой улыбкой.

Как-то уже после возвращения с симпозиума заглянул Решетников к Тане в издательство — вернуть ей материалы из архива Левандовского. Давно пора было это сделать, да и сам он наконец написал статью о Василии Игнатьевиче, хоть и запоздало, но выполнил свое обещание. Надеялся он поговорить с Таней обо всем, что произошло за последнее время, но настоящего разговора так и не получилось, — в комнате, где сидела Таня, на этот раз было многолюдно и шумно, каждую минуту их перебивали, хлопала дверь, звонил телефон.

— Да, да, я все уже знаю, можешь не объяснять… Нет, я не думаю сердиться, это тебе кажется… А за статью спасибо… — только и сказала она. И даже в коридор не захотела выйти, чтобы остаться с ним наедине — то ли не сочла нужным, решила, что незачем, то ли и правда не могла оторваться от своего стола, заваленного оттисками, от звенящего телефона — похоже, настоящий аврал царил в издательстве.

— Ты-то сама как живешь? — негромко спросил Решетников, уже прощаясь.

— Хорошо, — рассеянно ответила она, — хорошо.

И, может быть, к лучшему, что не стала она ни о чем расспрашивать, потому что иначе пришлось бы ему подробно рассказывать о лабораторных делах, а это было не так-то просто.

Со стороны посмотреть — казалось, ничего и не изменилось у них в лаборатории. Как и прежде, утром Фаина Григорьевна старается незаметно проскользнуть по коридору мимо комнаты, где уже работает, облаченный в белый халат, Алексей Павлович. Как и прежде, засиживается по вечерам в лаборатории Лейбович. Как и раньше, моментально вспыхивает и клеймит почем зря институтскую систему снабжения Андрей Новожилов, когда узнаёт, что нужный ему сегодня, сейчас, сию минуту реактив включен в заявку на будущий год, и Валя Минько умоляюще смотрит на него своими добрыми, большими глазами… По-прежнему в обеденный перерыв устраиваются лабораторные чаепития, — кажется, мир и согласие снова вернулись в лабораторию…

Но на самом деле — и это хорошо знают и Решетников, и Алексей Павлович, и все остальные — в лаборатории давно уже совершается нечто похожее на переоценку ценностей. Рушатся устои, которые еще вчера казались незыблемыми, подвергаются сомнению теории, которые еще вчера выглядели бесспорными. И все это, к удивлению Решетникова, происходит почти незаметно и безболезненно, буднично, без открытых столкновений. Лаборатория словно разворачивается на сто восемьдесят градусов — так же бесшумно и неощутимо, как разворачивается теплоход в открытом коре.

И еще одно сравнение приходило в голову Решетникову, когда думал он теперь о своей лаборатории. Все они представлялись ему похожими на путников, терпеливо и долго шагавших к цели и вдруг засомневавшихся в правильности избранного ими пути, яростно заспоривших друг с другом на развилке дорог… Но вот решение принято, и спор затих, и с прежним терпением и упорством шагают они вперед. Правда, если продолжить это сравнение, то точнее было бы сказать, что выбрано лишь направление, а не дорога, что каждый из них прокладывает свою тропинку…

Как-то в книжном магазине Решетников встретил своего одноклассника Мишку Корабельникова, Корабельников бросил школу еще в восьмом классе, ушел в техникум, потом на шоферские курсы — да так и крутил с тех пор баранку. Был он веселым, толстым и лысым. Не виделись они давно, пожалуй лет десять, и теперь едва узнали друг друга. После взаимных расспросов, торопливых и сумбурных, Корабельников сказал:

— Вот ответь мне, раз ты специалист по клеткам, рак этот проклятый скоро, лечить научатся?

Решетников пожал плечами?

— Не берусь судить. Мы занимаемся другими проблемами.

— Вот то-то и оно, что другими, — сказал Корабельников. — Отстает биология, отстает. Я вас с Трифоновым каждый раз в списках лауреатов ищу, думаю, не позовут ведь, черти, на банкет, не вспомнят. А выходит, напрасно?

— Напрасно, — сказал Решетников. — Я, между прочим, твоей фамилии тоже что-то не встречал в этих списках.

— Ну, мы, работяги, особая статья. А ты мне скажи лучше, почему раньше столько великих ученых было, ну, Павлов там, Тимирязев, Мичурин. А теперь кто? Институтов больше, докторов, кандидатов всяких, которым деньги платят, полно, а великих ученых нет. Как это объяснить?

— Серьезно отвечать? — спросил Решетников.