Белые тени

— Николай II, — говорил Мальцев, — был слишком доверчив и благороден. Нельзя было гуманничать. Людей надо держать в страхе. При Александре III никто и пикнуть не смел. Трепов недаром грозил: «Пол-России перевешаю, зато другая половина будет верноподданной». А наш государь запретил Третьему отделению вмешиваться в жизнь армии: «У меня не может быть политики в армии!» Потому социалистические идейки и проповедовались почти в открытую. Спасая Францию, он загубил гвардию в Пинских болотах, а с ней и себя, и Российскую империю. Наполеон берег гвардию как зеницу ока, потому она и умирала за своего императора. Николай запретил солдатам выдавать водку, держал в Питере более ста тысяч распропагандированных новобранцев! С ума сойти! Уехал из столицы на станцию Дно. Можно ли еще что-нибудь хуже придумать! Вот и говорили: «Царь на дне, а царица с Распутиным!» Великого князя Николая Николаевича снял с главковерха... А ведь это был настоящий главковерх, жестокий и к генералу и к солдату... Думаете, Суворов не был жесток? Или Александр Македонский? В марте намечалось генеральное наступление наших и союзных войск, и мы разгромили бы немцев. А после победы какая уж там революция! И стала бы Россия Великой, Единой и Неделимой, с проливами в Средиземное море и Константинополем. Третий Рим!

Войсковой старшина отпил из фужера вина и поперхнулся.

Есаул Скачков, которому надоело уже в десятый раз все это слушать, ядовито заметил:

— Конечно, конечно, но все это совсем не так. Не только интеллигенция, но и знать и гвардия приветствовали Февраль, никто не хотел умирать за своего императора. Даже нынешний ваш, — есаул подчеркнул это слово — «ваш», — блюститель императорского престола, Кирилл Владимирович, надев красный бант, выступил во главе гвардейского экипажа против своего августейшего кузена Николая. Что же касается Великой, Единой и Неделимой, то она разноплеменная и лоскутная; Австрия во времена Франца-Иосифа занимала 625 тысяч квадратных километров, а сейчас — 83 тысячи, и все довольны: венгры, чехи, словаки, хорваты, боснийцы и герцеговинцы; впрочем, хорваты, кажется, не очень довольны! И я отлично знаю, что казаки, украинцы, белорусы, народы Кавказа, финские и тюркские племена жаждут освободиться от ярма лапотной и вшивой Руси. И уверен, что если бы большевики не разогнали Учредительное собрание, оно закрепило бы это освобождение народов. Впрочем, сейчас это сделают разруха и голод.

Алексей тихо сидел в левом углу стола, не без интереса слушая многословные речи, которые, видимо, повторялись здесь каждый раз, как только собиралось более двух собеседников.

— Русскому народу чужд шовинизм, — вдруг вступил в разговор Кучеров. — Наш народ исповедует святой закон жизни, он никогда не приносил в жертву своей корысти свободу какого-либо другого народа.

— Это рассуждения гнилой интеллигенции, — перебил его неожиданно Мальцев. — Именно она проповедует гуманизм, свободу, равенство и братство, она последние сто лет кормилась сомнительными идейками иудеев...

— Что же касается «идеек», которыми кормилась наша интеллигенция, то не будем ее судить так строго, вы ими тоже кормитесь. Врачу, исцелися сам! — нахмурился Кучеров.

— То есть как! Прошу вас, генерал, объясниться! — Мальцев встал, глаза его разгорелись гневом.

— Разве вы не верите в учение Христа? — улыбнулся Кучеров.

— Ах, вот что! — протянул Мальцев, криво усмехнувшись, и сел.

Все засмеялась.

— А вы знаете, Ульянов-Ленин дворянин и интеллигент, — продолжал с усмешкой Кучеров. — Говорят, в России ему в церквах пудовые свечи перед иконами ставили, молебны, когда он болел, во здравие заказывали. И смерть его народ оплакивал...

— Вы Ленина идеализируете...

— Извините, есаул, я еще не кончил. Теперь России придется проснуться от долголетней спячки... Ленин был поворотным пунктом в истории России и человечества, и мы, русские, должны гордиться, что среди нас родился такой человек.

— Ну, так, Петр Михайлович, вы далеко зайдете в своих выводах, — с ядовитой ухмылкой заметил Мальцев. — И грузином Сталиным мы тоже будем гордиться?

— А что... Он тоже недюжинный человек, — продолжал Кучеров, мельком бросив взгляд на грузина Гатуа. — Доказательства — его борьба с ферментом разложения, который несет Троцкий и иже с ним.

Лицо Мальцева налилось кровью, он резко встал, оттолкнул стул, на котором сидел, и, сделав общий поклон, произнес:

— Прошу прощения, дорогой хозяин, господин генерал, мадам и вы, господа, но мне не пристало слушать подобное, да еще от генерала Добровольческой армии. До свидания! — И, еще раз поклонившись, он вышел из-за стола и покинул комнату.

За ним поднялся было и начал прощаться Скачков, но. Ирен бросила сердитый взгляд на мужа, потом молитвенно сложила руки на груди и проворковала:

— Ах, господа, господа, умоляю вас, ни слова больше о политике. Как не стыдно! Среди вас дама, а вы ссоритесь из-за пустяков. Миша, сядь! А теперь все вместе выпьем за здоровье нашего милого хозяина, который огорчен, как и я, вашими пререканиями.