Белые воды

Сразу после кладбища они с Кунанбаевым поехали на шахту «Новая». Еще на кладбище, мешая грязь, преодолели лабиринты между холмиками могил, оказались на выходе рядом; Кунанбаев, заметно ломая мрачное, скованное настроение, негромко сообщил: «Просто молодцом, расторопным оказался начальник участка Пятков. С утра две бригады в забоях «Новой» — сейчас как раз может пойти первая руда». В мгновенном смешении неверия — и оттого, что пойдет руда, пойдет свинец, и в горячительном удивлении, что в героях дня может оказаться Пятков, к кому так же неравнодушен, как был расположен к Петру Кузьмичу, — во всем этом Куропавину открылась какая-то непростая и неслучайная связь, и он даже остановился, немо, в заторможенности смотрел на Кунанбаева. И тот, возможно расценив, что сказал невнятно, секретарь горкома не расслышал или не понял, повторил тверже, с расстановкой:

— Да, может пойти первая руда.

— Значит, едем туда, а Андрей Федорович, — Куропавин оглянулся на Макарычева, малость поотставшего, но теперь уже подходившего к ним, — останется, побудет с семьей, родней. Согласны?

Должно быть, в крайнем угнетении и опустошенности Андрей Макарычев только кивнул в ответ.

«Эмка» все же не смогла одолеть густое, черно-сметанное разъезженное месиво на взгорье к руднику, Куропавин с Кунанбаевым оставили машину, вылезли наружу, в тягучую, засасывающую грязь, побрели, стараясь держаться обочины. Они еще не дошли до темневшего впереди зева штрека, открывшегося за тополиным голым рядком, и невольно остановились: беспрерывная цепочка людей вытекала из проема, тянулась по косогору, скрывалась в непрозрачной реди, сгущавшейся позади сопки, и чудилось, цепочке нет конца-краю, — люди с тачками, с носилками, с мешками за спиной… Наконец Куропавин, молча наблюдавший за происходящим впереди, понял: в тачках, на носилках, в мешках — руда; он теперь это отчетливо видел, и еще не осознав, что происходило, не придавая этому должного значения — что-то в этом человеческом потоке казалось нелепым, противоестественным, — лишь подумал: сколько ж тут людей? Подумал с отозвавшейся приглушенной болью: далеко на этом не уедешь… И будто угадав безрадостные мысли Куропавина, сбоку проговорил Кунанбаев:

— Пока так, Михаил Васильевич… Всех, кого можно было, мобилизовали: стариков, женщин, школьников сорвали с занятий. Два-три дня — и завершим узкоколейку, пойдут составы.

Продолжая стоять, они не видели, что в природе наметился перелом, еще слабый, в первый миг неприметный: дрогнула дымчато-мутная пелена, просветлело робко, хило, будто где-то невидимо, за белками, солнце, напрягшись на излете дня, все же осилило, прожгло пелену, и отраженный свет разлился, растворил пасмурь; вслед за тем над белками, скрытыми в пелене, расплылся широкий овальный серебряно-лимонный подтек. И оба они одновременно услышали пение, негромкое, приглушенное, как бы люди — многие люди, прилаживаясь, приноравливаясь друг к другу, пробовали свои силы, возможности. И Куропавин, ощутив волнующую беспокойность от этого пения, в скользнувшей сейчас памяти к проводам Белогостева на бюро, к его фразе, как бы запоздало отвечая, тихо произнес:

— Выходит, хвост все же вытянули, дело за носом… — И поймав себя на том, что вырвалось это непроизвольно, Кунанбаев не поймет что к чему, Куропавин в проклюнувшейся душевной отепленности обернулся. — Говорю, заработала шахта «Новая»? Пошла руда, Кумаш Ахметович?

— Богатая руда! — отозвался Кунанбаев не оборачиваясь, весь устремленный вперед, туда, к цепочке людей.

Тепло и щуристо — и от посветления в природе, и от явившихся выводов — Куропавин смотрел на директора комбината, теперь отчетливо и ясно сознавая, что работает шахта «Новая», пошла руда, пошел богатый свинец — стране, фронту, победе, до которой еще пусть и далеко, и в моментальном, порывистом желании Куропавин вскинул свою узкую ладонь, и Кунанбаев, пожалуй, понял его чувства, протянул навстречу свою, загарно-крепкую, и они стиснулись в пожатии.

Серебряно-лимонный подтек над белками, возжигаясь, расширялся, будто набухал светом, теплом, предвестьем — весна сбрасывала свое оцепенение.