Белый, белый день...

«Бедный, бедный Гриша! Почему мы так и не увиделись больше с тобой?»

Да, Мордасов знал, что Гамбург бывал за границей. Они могли найти друг друга, созвониться, наконец…

Но все думаешь – еще успеется! А когда? Когда успеется…

Вот и стоял он теперь перед этим старым домом, как перед могилой.

Мордасов вдруг понял, что он не может представить себе Гришу старым, поседевшим… Для него он остался таким же – стройным, чуть резким в движениях, смотрящим исподлобья… Молчаливым. Натянутым, как струна.

И всегда неожиданным. Он мог долго слушать, внимательно глядя на собеседника. Потом резко отворачивался.

– Ну хватит! – На середине фразы прерывал он собеседника и тут же вставал и уходил.

Он почти не говорил сам, взгляд его был устремлен перед собой. Это был трудный человек… Способный на неожиданные, иногда необъяснимые поступки.

Когда он расходился с очередной своей женой, – знаменитой балериной из Большого, – он преподнес ей на прощание огромный букет белых роз. Вручив ей цветы на лестничной площадке, он, уже сбегая вниз, успел крикнуть:

– Только смотри – осторожно!

Внутри букета был острейший, старинный испанский клинок.

Он сам, Гриша, был как этот длинный острый клинок. Мордасов постоял еще недолго, неподвижно. Почему-то поклонился на знакомые окна. И перекрестился. Потом еще раз…

Глубоко вздохнул и медленно двинулся в сторону улицы Горького.

Он мог идти, а мог остановиться и стоять посередине тротуара – сейчас это было для него одинаково. Ничто не влекло его в этот вечер. Он был тих и опустошен.

Лука Ильич достал платок, вытер лицо и поднял глаза на открывшееся многоцветное, яркое, живое, бурлящее зарево центральной улицы.

Да, надо жить, если она, жизнь, еще дана ему. Не знаю насколько – на годы?.. На месяцы?.. На часы?

Но глядя на эту массу людей, машин, реклам, этот густой людской водоворот, он снова понял, что ему зачем-то дарована эта жизнь. Это – дар… Дар! Который он должен понимать, ценить, беречь. Быть счастливым от этого бесценного преподношения…

Он почувствовал, как распрямляется спина, ноги наливаются силой, пальцы сжимаются в кулаки. И он, не отдавая себе отчета, вдруг вполголоса взял несколько нот…

Люди невольно оглянулись на пожилого, нездешне одетого мужчину, из груди которого раздались звуки божественного звучания.

Мордасов смутился и поспешил к своему «Линкольну».

Вполголоса он продолжал петь и в автомобиле. Как всегда, ему становилось от этого легче, покойнее…

Пение, свободное владение дыханием, связками – все это было гармонично, чуть таинственно. Весь этот процесс рождался, лился, обретал звучание в нем самом, в его организме и не нуждался ни в ком и ни в чем.

Звук возникал от этого столба воздуха, гонимый диафрагмой, расширенными легкими, освобожденной гортанью, резонировал в высоком нёбе и, освобожденный, понятный, вырывался в мир.

Он пел в «Линкольне» в одну восьмую, в одну шестнадцатую своих возможностей, но уже чувствовал: это его голос слышен на улице. Люди прижимались к окнам машин, шоферы опускали стекла, чтобы понять, откуда летит этот божественный голос… Кто-то притормозил, кто-то высовывался из машины, вертя головой в поисках репродуктора.

– Хватит, Лука Ильич, – осторожно попросил Вэл. – Иначе сейчас начнутся столкновения. Смотрите, вон чуть «Вольво» с «Ладой» не столкнулись!

– Да, да… молчу. – Мордасов запахнулся в плащ и забился в угол машины. – Молчу, молчу…

Некоторое время они ехали молча.

– Смотрите, ваши портреты, – обернулся Вэл.

Действительно, на длинном заборе, закрывающем какое-то строительство, было развешано с дюжину его портретов. «Лука Мордэ. Гастроли в Москве».

Это были старые, десятилетней давности, его фотографии, еще не седого, еще с бородой, с лукавым, почти веселым лицом.

– Они меня, сегодняшнего, и не узнают, – почти про себя проговорил Мордасов.

– Узнают «попа и в рогожке», – рассмеялся Вэл. – Как запоете, так сразу признают!

Вэл был его горячим поклонником. Всегда стоял в кулисе концерта или спектакля, и Лука Ильич иногда видел его побелевшее, растерянное лицо, возвращаясь со сцены.

Охранник и шофер он был безупречный. Он мог бы сделать все ради своего хозяина. Мог бы и убить… Мордасов знал это. Но как-то не хотел об этом думать.

Лука нашел Вэла спящим в мусорном контейнере на базаре в Варшаве. Было это двенадцать лет назад. Вэл оказался без денег, без документов – все это выправил для него профессор Карл Греве. В три дня, которые Вэл отсыпался в номере Мордасова. Получив паспорт и немного денег, Вэл молча и преданно смотрел на Луку Ильича. Ему явно было некуда идти.

– Что можешь делать? – спросил его Мордасов.

– Всего понемногу… – пожал плечами Вэл.

– Шофером можешь?

– Могу…

– Поваром?

– Могу.

– Уколы делать сможешь?

– Могу.

– Нянькой?

– Могу.

– Уборщиком? Посыльным? Строителем? Дом можешь построить?

Вэл поднял на него свои светло-голубые глаза из-под шапки спутанных русых волос и произнес еле слышно:

– Я, барин, все могу. Если поверишь мне… Мордасов отвел глаза.

– Допустим… поверю. – Он снова посмотрел на парня. – А как будем с пьянством поступать?

Вэл снова опустил глаза долу…