Белый, белый день...

Она была единственная, полноценная улица городка Кемера, идущая от автовокзала до яхт-клуба.

Одна витрина сменяла другую. Около каждой стояли молодые люди, – громко говорящие, смеющиеся, оживленные… Машин на улице не было, и прямо на асфальте люди сидели за досками с нардами, за столиками с шашками и шахматами.

В толпе взрослых грациозно и ловко сновали мальчишки, неся в одной руке подносы с узкогорлыми чашками чая…

Жители узкой улицы перекрикивались словами из окон домов напротив…

Каждая девушка или молодая женщина громко, весело и беззлобно обсуждалась хохочущими парнями, толпящимися тут и там на тротуаре!

К Платону Васильевичу, резко выделяющемуся в толпе своим белым американским пиджаком и толстенной палкой с бронзовым набалдашником, подбегали и чуть ли не хватали за рукав и зазывали продавцы из дорогих магазинов ковров…

«Но зачем ему были их старинные, бесценные ковры?»

Также ему были не нужны ни ювелирные магазины, ни дорогие бутики с кожаными изделиями.

Он только отмахивался от назойливых, зазывал своей внушительной палкой… Но приветливо улыбался и качал головой.

Через три минуты его уже оценили, как явно «не покупателя» и оставили в покое. Он влился в улицу, как равнодушный, праздношатающийся ее обитатель. Он чувствовал удовольствие от ее легкого оживления, от доброжелательства, от улыбок, которые обращались к нему и которыми он одаривал направо и налево.

Это было правило восточных улиц – улыбки, подмигивания, короткий смех, обращенный, каждому и никому… Необязательный, но дающий ощущения праздника, почти карнавала.

Платон Васильевич спустился на два квартала вниз и увидел малюсенькое, давно знакомое ему кафе: здесь почти все столики стояли прямо на асфальте и в маленьком дворике за углом кафе. Его содержали давно знакомые ему турки, которые, узнав его, бросились к нему с приветствиями:

– О, господин профессор! Как вас давно не было! Старик – хозяин, бывший военный, еще прямой и крепкий… Жена, его явно из хорошей турецкой семьи, изъяснялась на отменном английском и немецком. Два сына – Сарджит и Вовк, были чуть моложе и чуть старше тридцати, – помогали родителям.

– Мне пиво «Туборг». И вашу знаменитую печенку!

Народу в кафе было много, и хозяева, быстро обслужив его, могли только на бегу одаривать Платона Васильевича улыбкой.

Он выпил залпом полкружки пива и почувствовал себя счастливым. Над головой было по-южному черное небо. И простор его был высок и велик. Луна быстро плыла в разрывах грозных облаков, и только выстреливало дальними предгрозовыми раскатами.

Платон Васильевич отодвинулся под полосатый тент, нависающий над половиной двора, и был готов к любому дождю, шторму или даже потопу.

Но никто на улице словно не замечал приближающейся грозы – весь городок, казалось, радовался своему обычному вечернему празднику – без оглядки на заботы, дела, на обманчивую южную погоду.

Платон Васильевич остановил на бегу Сарджита, они перебросились парой слов. Парень зимой опять был в Англии, играл в оркестре «металлистов», был доволен судьбой, но работы было много, и они договорились поболтать попозже, когда поток посетителей схлынет.

Вовк, аккуратный и немногословный, сказал, что скоро женится, и показал на белокурую толстушку в большой компании русских, – то ли студентов, то ли просто туристов.

Отец прошествовал мимо Платона Васильевича и щелкнул по-военному каблуком в знак приветствия.

Его жена, зачесанная на тугой пробор, только улыбнулась издали и жестом показывала: «сколько посетителей! Куда я их буду усаживать!»

Платон Васильевич закурил в одиночестве, наслаждаясь всем этим покоем и оживленной атмосферой, как увидел кампанию из четырех явно русских курортников, присматривающихся, достаточно ли респектабельно для них это оживленное и явно пользующиеся успехом заведение?

В центре стояла очень крупная, очень эффектная дама, немного за сорок, с пышными формами, в ярком, но дорогом наряде, с обилием золота на груди, руках и пальцах. Она явно была здесь главная и только что-то бросала своему квадратному, насупившемуся спутнику, который поражал своей какой-то гипертрофированной мускулатурой под белейшей, явно дорогой трикотажной безрукавкой. Здесь же была длинная, анемичная дочка лет восемнадцати с отсутствующим выражением лица… И последний, кого заметил Струев, был Антон. В белом пиджаке и вообще при параде, который стоял к нему вполоборота. Платон Васильевич не видел его выражения лица, но по всему – по его позе, по его неучастию в решении вопроса, – Антон был явно в этой компании не на первых ролях.

– Публика приличная, но кормят здесь, наверное, как в наших «Черемушках», – услышал он чуть брезгливые высказывания гранд-дамы. – Ты смотри, что люди едят!

Она дернула за плечо своего мрачного мужа, чтобы он повернулся к столикам.

К ним подскочил оживленный Сарджит, что-то объяснял по-английски, показывал на свободный – зарезервированный как бы для них – столик.

– Да не лопочи ты не по-нашенски! – только рассердилась русская дама. – Ишь, волосища-то отрастил! Да еще резинкой перехватил.