Белый, белый день...

Он сидел перед чистым листом бумаги и понимал, что не важно, сколько страниц он напишет сегодня (а он обычно писал не менее трех страниц от руки!), важно другое… Внутренний позыв к письму, желание выразить в слове что-то неопределенно волнующее его все последние годы… Последние месяцы… Дни…

Он спрашивал себя, о чем будет его следующая книга? И сам инстинктивно, шепотом, отвечал себе:

„О жизни! О твоей жизни! И удачной… и дурацкой! Противоречивой, несшейся скачками, с привалами, падениями, высотами… и в общем-то уже прожитой…“

„Нет! Нет! Только не прожитой!“

Струев даже замотал головой: „Что такое шестьдесят восемь лет?! Это еще пятнадцать, двадцать лет сознательной жизни. Это еще даже не старость! Это последняя часть мужской, писательской зрелости!“

Он почувствовал какой-то внутренний жар, энергию… Почувствовал легкость во всем теле и вдруг сам для себя поверил, что он духовно, да и физически вполне молод, здоров, силен… Что у него ясная голова и твердая рука… Крепка походка и зорок глаз!

Он откинулся в кресле, и рука его сама вывела первую фразу на снежно-чистом поле белой страницы…

„Первая жизнь дана человеку для урока…“

Только к концу земного существования ты понимаешь, что жить надо по-другому. Не ту специальность выбрал, не на той женщине женился. И во второй раз тоже – не так воспитывал детей. Не те задачи себе ставил, не тем идолам и идеям поклонялся…

„Ну и что же остается? Посыпать голову пеплом и стенать на весь мир?“

Платон Васильевич писал не много – одну-две страницу в день! Больше сидел за письменным столом и вспоминал – юность, молодость, зрелые годы. И все они казались ему сейчас очень коротенькими, суматошными, без начала и явного конца… Ему, нынешнему, они представлялись как беганье по лесу какой-то охотничьей собаки, легавой или борзой, по полю. Любой новый запах увлекал его по другому следу.

„Что вело его по жизни? Жажда успеха? Денег? Славы? Карьеры?“

Все это присутствовало, что и говорить… Но было еще что-то важное в глубине души… Наверное, жажда уважения, душевного удовлетворения?

Но, думая об этом, Струев понимал, что достигал его он очень редко – раза два-три в жизни… А чем же другим была занята остальная, огромная часть его уже долгой жизни? Вот она-то провалилась куда-то, даже не могла вспомниться – только отдельные эпизоды, какие-то командировки, пьянки, посиделки, мечтания о лучших временах… Ненужные дружбы, необязательные романы, долгие месяцы глубокой депрессии… Халтуры, делавшиеся ради в общем-то небольших денег… Ну, и конечно, почти двадцать лет службы – то в журнале, то в институте, то в академическом учреждении… Интриги, продвижения, заказные радости и в конце концов свободная профессия… Уже почти в пятьдесят лет! Книги, которые он писал одну за другой… Не хуже, чем у людей… Но и не лучше! Все старался попасть в либеральную струю, показать свое свободолюбие, словно он старался крикнуть всем: „Я – свой! Я – ваш! Я – единомышленник ваш!“

А получалось, что ничего нового он и не сказал… все его откровения были уже давно всем знакомы – говорены-переговорены…

Нет, его хвалили, поощряли, награждали… похлопывали по плечу.

Но сам Платон Васильевич понимал, что его книги и его жизнь, его сокровенные мысли были ой как далеко друг от друга.

Сейчас он понимал, что дело писателя не пропагандировать те или иные идеи, не поддаваться им, не погружаться в их жесткие структуры, а, наоборот, развеивать, разоблачать, вскрывать их догмы и прельщения!

Суть писательства определялась неукротимой, бурно изменяющейся жизнью, с ее свежестью, непредсказуемостью, с ее трагедиями и вопросами. Вот за ней-то и надо бежать писателю, чувствуя поминутно, что она отражает, ускользает, летит вверх и вдаль…

– Платон Васильевич! Обедать… – появилась на пороге кабинета раскрасневшая, улыбающаяся Инна.

– А сколько же времени?

– И так час с лишним пересидели! Обед переварится. А уж мы так старались.

И она подошла к Струеву, с улыбкой показывая, что сейчас силой вытащит его из-за письменного стола.

Обед был действительно Лукуллов! Чего только не стояло на столе.

– А что у нас сегодня, какой-нибудь праздник? – удивился Платон Васильевич.

– Как же! – всплеснул руками сияющий Антон. – Святой Макарий…

– Ну и что? – не понял Струев.

– Если на Макария на дворе светло, весна будет ранняя! – расхохотался молодой человек и показал на окно.

На улице вовсю сияло солнце.

– Значит, с ранней весной вас, родимые! – перекрестилась Инна. – Ну, под закуску можно и рюмашечку!

Антон разлил всем по рюмкам водку и поднялся, чтобы помолиться перед обедом. Он шептал что-то из молитвы, но делал это тихо, про себя.

Наконец приступили к богатой трапезе.

– А это не грех чревоугодничества? – спросил его Платон Васильевич, видя, как с аппетитом, почти жадно ел Антон.

– Я и молитву творил, чтобы простил нам Господь этот грех, – серьезно, не прекращая еды, ответил Антон.

Обед был действительно очень обилен и вкусен. Обычно евший без аппетита, Струев на этот раз тоже ел много и с явным наслаждением.