Белый, белый день...

– А ты ведь, дед… совсем другой! У тебя другая жизнь. Только твоя! Ты понимаешь, что все, чего мы хотим, ты уже добился. И давно! Ты это уже все видел! Все пережил! И положение, и победы, и звезды большие… И задача твоя – не удержаться самому… а удержать все, что тебе ныне подвластно, тебе-то лично уже ничего не нужно… Ни орденов, ни денег, ни чинов… Ты, как король Лир, добрался до высшей точки… И тебе, должно быть, холодно от этого одиночества на вершине… Ты должен…

– Что я должен? – тихо спросил Корсаков. – Умереть? Уйти…

– Уйти ты не сможешь… – серьезно ответила дочь. – А умереть? Это не в твоей власти.

– Так что же… – голос Корсакова стал тих и прерывист.

Она осторожно поцеловала его и добавила вполголоса:

– Позволить близким любить тебя! Не замыкаться в себе. Не бежать от всех нас. В том числе и от своих сотрудников.

– От Саяпина? – резко спросил он.

– И от него – тоже, – мягко, но властно проговорила Лера.

– Слушаюсь – «не бежать», – покорно, шутейски склонив голову, ответил Сергей Александрович. Он встал и вдруг спросил дочь: – Можно я сегодня у тебя останусь?

Лера подошла к нему, тихо поцеловала, но покачала головой.

– Нет… Мама ждет! Пожалей ее… И вообще вам надо как-то понять друг друга…

– На старости лет? Понять? – Корсаков отвернулся. – Если за жизнь не поняли… то теперь уже поздно… – И добавил тише: – Наверно…

– Никогда ничего не поздно, – ласково, настойчиво проговорила Лера. – Тебе будет лучше, если ты войдешь… как-то раз… в пустую квартиру?

Корсаков нахмурился.

– Она меня сто раз переживет! Лера покачала головой и отвернулась.

– Что? Ты что-нибудь знаешь? – схватил ее за плечи Корсаков. – Что с ней!

Лера молчала, опустив голову.

– Ну, говори!

– Сердце… очень плохое. Я вообще удивляюсь, как она еще ходит… что-то делает… ко мне приезжает… помочь.

Корсаков стоял молча, только дыхание его стало затрудненным.

– А это… операция? – Он притянул дочь к себе. – Ну! Шунтирование?.. Все же нынче делают.

Дочь только покачала головой:

– Она не выдержит операции. Уже не то состояние организма. Ну, и диабет, и давление. Нет! Врачи категорически отказались от операции.

Сергей Александрович стоял, потупясь, с каменным лицом.

– Значит, уже все решили… Провели консилиум… Пришли к заключению… И все это – без меня.

Он произнес эти слова негромко, без обиды. Он просто констатировал факт. Но в этой отчужденности Лера почувствовала еще большее отцовское горе. И одиночество…

– Не обижайся, папа… Ты так занят… Тянешь такой воз… Мы не хотели тебя нагружать… заранее…

Корсаков медленно потянулся за пиджаком… Потом заметил Лерину кофту на себе, снял ее… Зачем-то погладил ее ладонью и, аккуратно сложив, положил на спинку кресла.

Поднял глаза на дочь и сказал глухо, с трудом выговаривая слова:

– Сейчас мне показалось, что у меня, вообще… вообще нет семьи!

Она со слезами бросилась ему на грудь. Обнимала, целовала, шептала какие-то ласковые слова, но на него это не произвело никакого воздействия. Он по-прежнему стоял, словно окаменев. Стоял так тихо, что она даже услышала его дыхание.

– Папа! Прости нас… Прости меня… Мы хотели как лучше… Чтобы не тревожить тебя лишний раз…

Она все говорила и говорила, но понимала, что отец не слышит, не воспринимает ее слов, ее слез, ее раскаяния.

Сергей Александрович неожиданно взял ее заплаканное лицо в свои большие, холодные ладони и проговорил, как бы подводя итоги:

– Ну что ж… доченька. Семья – она как всё на свете: рождается, растет, появляются дети… Потом они уходят… И семья тоже постепенно умирает. Кончается. Как всё на свете! Каждый остается в одиночку…

– Нет… Нет… – вскрикнула Лера.

Но Корсаков повысил голос и закончил свою мысль:

– Каждый остается в одиночку… умирать!

И, вдруг улыбнувшись, с какой-то нервной гримасой добавил, притянув ее к себе:

– Но тебе еще до этого долго! Лет тридцать – сорок. У тебя же еще только рождается новая семья… Дай Бог, тебе доченька! Дай Бог…

И, отвернувшись, запрокинул голову, чтобы дочь не увидела его стариковских, отчаянных, одиноких слез…

– Значит, дела обстоят еще хуже, чем я думал! Все мы… думали!

Корсаков обвел взглядом сидевших за длинным столом руководителей концерна. Здесь были и Степун, и Саяпин, и молодой Виктор Аркадьевич Глинский, замещающий Блажнина. Руководитель финансового департамента Георгиев, другие замы.

– Я знал, что Блажнин несколько приукрашивает общую картину… – начал было Степун, по привычке развалившийся в кресле, внешне абсолютно спокойный. – Но думал, вы, Сергей Александрович, сами его к этому подталкиваете?

– Во-первых, «не несколько приукрашивает», а… – Корсаков взвился было на своего зама по безопасности, но потом махнул рукой и сказал в сердцах: – А, семь бед – один ответ. Все я знал… Знал! Я и хуже цифры знаю!

Он встал, сложил аккуратно бумаги и перенес их на свой рабочий стол.

– Всё! Заседания закончены. До понедельника жду ваших предложений! Притом – конструктивных! Жду – от всех! Свободны.

Все потянулись к двери. Степун хотел что-то сказать Корсакову, но тот только рявкнул:

– Всё! Свободны…