Белый Бим Черное ухо

Захар Макарыч пил чай с удовольствием. Сначала он откусывал большой кусок хлеба и отправлял его за щеку, затем с хрустом прямо-таки отрубал зубами кусочек сахару и шумно отхлебывал чай до тех пор, пока шишка, образовавшаяся на щеке от хлеба, не исчезала. И тогда все повторялось снова в том же порядке. Уж до того аппетитно!

– Покачало вас? – спросил он во время чаепития.

– Малость, – ответил Алеша.

– Не то чтобы малость, а средне, – уточнил я, не желая явного преуменьшения.

– А ты как доехал? – спросил Алеша.

– Я-то? Я хорошо доехал. Буря меня почти не захватила.

– А мы Плакуна вытащили, – сказал Алеша так, будто он вытащил из воды жука, не больше.

– Опять тонул! – воскликнул Захар Макарыч.

– Опять. Лодка перевернулась. Ружье утопил. Пошел в Лещево. – Алеша говорил это в раздумье, как бы мимоходом, и все только что происшедшее, казалось, уже далеко и не заслуживает серьезного внимания. Он так и заключил: – А ну его, чучело…

Так-таки я не мог понять, почему неприязненно отзывается о нем Алеша. И спросил:

– Отчего ты так поносишь Петьку? Ты же его спас, а сам кроешь с первой же минуты.

Алеша ответил, смеясь:

– Воспитываю. Агитатором к нему закрепился. – Потом серьезно: – Его хоть сто раз вытащи из воды – все равно опять тонуть будет.

– Пока не утопнет совсем, – добавил Захар Макарыч.

– «Утопнет…» Есть такие люди: тысячу раз помирает, а до ста лет живет. – Так Алеша вновь обошел мой вопрос.

Захар Макарыч относился к Плакуну тоже явно недоброжелательно. Он сказал, вытирая губы:

– Плакун и есть Плакун. Ему при каждом несчастье люди помогают, а он – никому. Леший с ним… Давайте-ка поговорим про охоту. – Лицо его подобрело. – Вот вопрос: какая заря будет? Пошли подумаем.

Мы вышли из землянки.

На небе вызвездило, но ветерок пока еще гудел в ветвях и шумел в камышах. После теплой землянки мне показалось сначала холодно и даже сиверко, но погода явно улучшалась.

– Заря будет холодная, – определил Алеша.

– Зато тихая, – с надеждой сказал я.

Все согласились иметь тихую зарю и с этим настроением вернулись в землянку, захватив из челноков кряковых. Они энергично загалдели между собой, но вскоре, договорившись, умолкли, успокоились.

Мы постелили на полу сена, заготовленного хозяйственным Макарычем, развесили над печуркой на жерди одежду и улеглись, погасив фонарик. Я – в середине, слева – Алеша, справа, прямо у жерла печурки, – Захар Макарыч. Он сам пожелал лечь поближе к теплу, предварительно подбросил еще дров на ночь и растянулся в полном блаженстве.

– Вот она, настоящая жизнь-то, где! И чего тебе еще, Захар, надо? Ничего не надо, – спрашивал и отвечал сам себе Захар Макарыч.

– А хорошую зорю? – спросил я.

– И еще хорошую зорю завтра. А больше ничегошеньки.

– А две пары селезней? – докучал я.

– Ага. И еще две пары селезней… Тьфу, пропасть! Никак человеку не угодишь, – спохватился вдруг Захар Макарыч. – Все ему мало, человеку. Уж вот, кажись, все-все хорошо и все есть, а, поди ж ты, опять не хватает чего-нибудь… Может ли человек быть счастливым? – спросил он.

– Сам же сказал: «Опять не хватает чего-нибудь»… Человеку все мало, – ответил Алеша. – Только умом все довольны и всем хватает до отказа. Только умом все довольны… Ни один идиот не жалуется на нехватку ума. А всего прочего всегда мало.

Захар Макарыч приподнялся на локоть, и его мягкий голос зазвучал совсем близко от меня:

– Что я скажу, Тихон Иваныч, про эту самую жар-птицу, счастье. Мы, брат, сами не знаем, когда счастливы, не замечаем… А когда несчастны, то понимаем все…

– Пожалуй, загибаешь, – проговорил Алеша.

– Подожди. Слушай. Я двадцать шесть лет проработал на комбайне. Сколько труда, неприятностей, пыли, грязи! Сколько я, прости бог, матерков навешал на хедер сушить… И-их! Вспомнишь, аж совестно… и муть на душе. А как пошел на пенсию… как стал сдавать комбайн, тут и… – Голос его чуть-чуть задрожал. Он снова лег. – Что ж ты думаешь: вспомнил и утречко в поле, и хлеба… много хлебов. Я их убрал – счету нету… Сдал комбайн – сердце заболело. И думаю: да неужто же так я больше и не буду на комбайне-то? – Он откашлялся. – И показался я себе тогда несчастным человеком… А раньше не замечал, что хорошо-то.

Он замолчал. В землянке стало тихо. Алеша заснул крепким богатырским сном, откинув на меня руку. Захар Макарыч некоторое время ворочался с боку на бок, потом тоже уснул. А мне что-то не спалось.

И припомнился июль 1956 года.

Директор и механик стоят на штурвальном мостике комбайна Захара Макарыча Пушкаря. Он вывел его на первый круг. Объехал раз… другой. Всю зиму и весну он готовил комбайн, как на парад: не было той гайки, чтобы он не подержал в руках. Это был прощальный ремонт. Захар Макарыч был молчалив: никому ни слова. Рядом с ним стоял Сережка, молодой парень лет двадцати трех, новый комбайнер. Ему-то и должен был сдать комбайн Захар Макарыч, уходя на пенсию.

Вот уже проехали и третий круг. Директор сказал:

– Ну что ж, Захар Макарыч… наверно… надо. Пора.

– Пора, – глухо произнес старый комбайнер.

Они сошли на стерню. Это значило, что сейчас комбайн будет передан другому.