Белый Бим Черное ухо

– А в уборку валенками ворует. Едет в поле в валенках, а домой идет – валенки под мышкой и засунуты друг в дружку. Мы, комсомольцы, раз изловить его хотели. Переняли и говорим: «Разними валенки». А он кулак к носу тычет: «А этого не видал? Вором считаете, сопляки? Завтра, говорит, напишу за оскорбление личности в суд, статья такая имеется», – и пошел дальше. Потом нырнул в лесополосу, а метров через тридцать вынырнул и остановился. Мы опять к нему: «До дому пойдем с тобой, а не отступим». – «Пошли, говорит, к правлению!» Приходим, председателя нет, один счетовод сидит. «Мы, говорим, видели, как он из зерновоза пшеницу насыпал в валенки». Тут он разнимает валенки и показывает их. Пустые! «Я, говорит, найду на вас управу! Я, говорит, по сто шестьдесят первой статье за клевету подам». И вышел. А мы сами же, своими глазами видели!

– Во! Статьи он все знает, которые ему надобны, – поддержал Евсеич. – А пшеницу вытряхнул в лесополосе, факт. Вот и улови! Рвет, подлец, с колхоза кусочками. Убытки тут не ахти какие, а народу обидно. Другой колхозник трудится, потому живет хорошо, а этот не трудится, а живет тоже хорошо. В том и вред от него, что рвет-то он ото всех. Да горлом берет, ясно дело.

– Надо, – посоветовал я, – с председателем насчет него потолковать.

– Да про него сейчас в каждой хате будут толковать, а весна придет – забудут. Не до него в трудах-то.

Поговорили мы так, потом я проверил заочную контрольную работу Пети, а на прощание Евсеич сказал:

– Завтра, значит, берем подряд на очистку поля от зайцев.

В воскресенье утром, с ружьями за плечами, мы втроем шагали от села вдоль лесной полосы. Ночью был легкий морозец – иней на озими таял и серебрился от восходящего солнца. Листья желтым ковром устлали землю меж деревьев. Оттого, что ветви были почти совсем обнажены, лесная полоса казалась реже, чем летом, а стволы – выше. Уже семнадцать лет этой полосе! Многое можно вспомнить из того, что прошло за эти годы, о многих погибших товарищах пожалеть, многому порадоваться, но эти деревья, которые памятны мне с перволеток, я просто люблю. Люблю за ласковый шум во время легкого ветерка; за силу, с которой они, содрогаясь, отражают налеты страшного когда-то юго-восточного суховея; за то, что они приютили новых лесных птиц; за прохладу в июльский зной; люблю и за то, что в них большой кусок и моей жизни, и жизни Евсеича, и вся целиком жизнь Пети, который шагает вразвалку рядом со мною.

– Хорошо! – улыбаясь, сказал Евсеич. Он сдвинул кепку с пуговкой на самый затылок и поднял взгляд к вершинам деревьев. – А ведь какие маленькие были, ну прямо проволочки!

– А я и не помню, как их сажали, – сказал Петя. Евсеич ласково положил ему руку на плечо.

– Тебе и было всего не то год, не то два. Папашка твой сажал, лесоводом был в колхозе. Понял?

– Знаю, – ответил Петя.

– И ты сажай, Петруша! Сажай больше! Долго люди помнят тех, кто сажает деревья. Кто не любит дерева, тот не любит и человека. Ясно дело.

– А комсомольскую полосу дубков мы-то и посадили.

– Еще больше сажай! Мы пошли дальше. Петя вдруг остановился.

– Дедушка, смотри – сук надломлен! Зимой снегом отломит.

– А ты приметь дерево, да потом и привяжи сучок к стволу. Он весной и срастется. Буря была недавно, вот и надломился.

– Обязательно привяжу, – сказал Петя.

И я знаю: он хозяин, обязательно привяжет. Немного прошли молча, а у первой просеки остановились.

– Начнем, – весело сказал Евсеич и стал снимать ружье с плеча.

Найда до сих пор спокойно плелась на шворке за хозяином, а тут начала визжать, рваться, встала передними лапами на грудь Пети, тянулась к лицу, стараясь лизнуть.

– Ну, ну! Целоваться полезла! – шутил Евсеич. Он снял ошейник, ласково похлопал ее по боку. – Не подкачай, Найда!

Черно-красным пятном Найда заюлила по зяби, ныряла в лесополосу, снова показывалась на чистом поле и наконец скрылась в соседней полосе. Евсеич распределил места:

– Ты, Акимыч, оставайся тут! Ты, Петя, давай к дубовой-гнездовой! А я – к яру, в приовражную. Тут, брат ты мой, заяц обязательно этим кругом ходит. Сперва вдоль полосы, потом – в просеку, потом – к дубам, а вдоль них – к яру. Это у них дорога такая. Ясно дело, заяц тоже к лесным полосам приспособился. Теперь и охота в поле иная – и лесная, и полевая. Сноровка другая должна быть… А ты, Петя, главно дело – не шевелись, когда он попрет на тебя, замри! Дубки – по пояс, а если мертво будешь стоять, то он выше дубка не увидит, у него глаз глупой…